«Так вот отчего! Вот отчего! — говорил внутренний голос вдуше княжны Марьи. — Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, неодну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую,самоотверженную душу, — говорила она себе. — Да, он теперь беден, а я богата…Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежностьи теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину егохолодности.

— Почему же, граф, почему? — вдруг почти вскрикнула онаневольно, подвигаясь к нему. — Почему, скажите мне? Вы должны сказать. — Онмолчал. — Я не знаю, граф, вашего почему, — продолжала она. — Но мне тяжело,мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что-то хотите лишить меня прежней дружбы. Имне это больно. — У нее слезы были в глазах и в голосе. — У меня так мало былосчастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. — Онавдруг заплакала и пошла из комнаты.

— Княжна! постойте, ради бога, — вскрикнул он, стараясьостановить ее. — Княжна!

Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глазадруг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.

Осенью 1814-го года Николай женился на княжне Марье и сженой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.

В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиесядолги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долгПьеру.

Еще через три года, к 1820-му году, Николай так устроил своиденежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры овыкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.

Начав хозяйничать по необходимости, он скоро такпристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почтиисключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, вособенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся надтеоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств,посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частьюхозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а некакая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот ине кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а тоглавное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем,и плуг — то есть работник-мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и сталвникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание;мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначалавсматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным ихорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности жетолько учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и чтодурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говоритьего речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себясроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнятьпо отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от неготребовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.

Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, покакому-то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самыхлюдей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, иначальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химическиесвойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливоговорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количествовсеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых большихразмерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаковопреследовал и старался изгонять из общества.

При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаковоследил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошопосеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.

С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл ихдармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо былосделать какое-нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надобыло наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме;только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делалэто без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, онникогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его — он этознал — будет одобрено всеми против одного или нескольких.

Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человекапотому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждатьчеловека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать,в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это вего душе было твердо и непоколебимо.

Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь неудаче илибеспорядке: «С нашим русским народом», — и воображал себе, что он терпеть неможет мужика.

Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и егобыт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и приемхозяйства, которые приносили хорошие результаты.

Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его ижалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей иогорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не моглапонять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав назаре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева,покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгомпро богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьейвозил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья.Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбалсяпод усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частыйдождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром,он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходяс гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянскоевсе будет в гумне».

Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем,с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти вотчаяние, когда она передавала ему просьбы каких-нибудь баб или мужиков,обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas,упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Оначувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими-тозаконами, которых она не понимала.