нее, как от назойливой мухи.

Ее плоские шутки на тему моего мнимого романа с Булановой мне давно уже надоели хуже горькой редьки. И я эту подковырку обошел молчанием как бестактность.

— Никаких завтра, — кокетливо возразила Шорина. — Садись и пиши. При твоих литературных данных это пять минут, не больше. А я тем временем чайку приготовлю. Я вот сухариков насушила — ты только глянь, какие румяненькие, ароматненькие. У меня и лимончик есть. По дружбе знакомая продавщица оставила. Смотри, какой красавец!

Она вынула из сумки завернутый в белую полупрозрачную шуршащую бумагу огромный лимон цвета червонного золота, источающий тонкий нежный аромат, и повертела его передо мной.

— Ну, Генка, оставайся. Пойду, лимон помою.

Шорина вышла в соседнюю лабораторию, где был водопроводный кран. Я решил остаться. В самом деле, нужно было что-то записать в журнал взаимных посещений, да и от свежего чая с таким роскошным лимоном грех было отказываться. Тем более что Шорина умела его готовить, что называется, мастерски.

Минуту спустя мы уже наслаждались горячим кроваво-красным чаем.

— Видишь, теперь тебя никто дергать не будет по поводу взаимных посещений. А какого я чая наколотила! Скажи?!

— Чай отличный. Спасибо, Элла. Общепризнано, что ты у нас на кафедре лучшая чаеварка. Всего в меру — и заварки, и лимона, и сахара, — ответил я, думая при этом о предстоящей беседе с шефом. — Невольно вспоминаются строки Пушкина:

«Разлитый ольгиной рукою,

По чашкам темною струею

Уже душистый чай бежал…»

— «И сливки мальчик подавал», — с дьяволинкой в глазах добавила Элеонора.

Несколько минут мы сидели в каком-то неловком молчании. Тревожная мысль о предстоящем увольнении не давала мне покоя, давила, выпирала изнутри. И Шорина словно прочла ее.

— Что это ты, Гена, не в настроении? — неожиданно спросила она.

— Да вот, думаю, как дальше быть. Мне ведь уже тридцать два. Не мальчик, будто бы. Берут меня тут в одно место руководителем сектора. Триста семьдесят рублей дают. Без кандидатской степени. Собираюсь шефу заявление подать.

От неожиданности Шорина чуть не выронила чашку.

— Да ты что! Ты это серьезно? Зачем это тебе? Чем тебе плохо на кафедре? Мы все тебя любим, и шеф уважает и ценит. Ты что, с ума сошел? — затарахтела она, как сорока на дереве.

— Любил волк кобылу — оставил хвост да гриву, — ответил я, копируя покойного деда Гордея.

— Я серьезно, Гена. Шеф тебя очень даже высоко ценит. Клянусь. Ты не смотри, что он тебя ругает. Я тебе уже сто раз говорила: за глаза он о тебе очень хорошо отзывается. Просто он считает, что людей нельзя хвалить, вот и все. Это неверно, но что поделаешь? У каждого свои заблуждения. К нему тоже нужно быть снисходительным.

Шорина положила в рот золотистый сухарик, с хрустом разжевала и приложилась к чашке.

— Да сколько же можно у шефа без степени сидеть? Что такое в вузе преподаватель без степени? Абсолютно бесправное существо, козел отпущения, человек второго сорта. А защититься он мне все равно не даст — ты это сама прекрасно знаешь. Значит, надо уходить туда, где хотя бы деньги платят. Нужно, по-моему, идти, пока берут, — заключил я и отхлебнул из чашки глоток крепкого ароматного чая.

— А ты с шефом говорил? — деланно поинтересовалась Шорина, раззадоренная столь неожиданной для нее новостью.

— На следующей неделе поговорю, — ответил я, кладя в рот распаренную в чае лимонную кружалку.

— Шеф тебя ни за что не отпустит, — заключила Шорина, ставя на стол пустую чашку. — Кроме того, уходить в начале семестра — это непорядочно. Предупредил бы шефа заранее, а в конце года ушел бы. Тогда у тебя было бы время и обдумать этот шаг как следует. А то потом, может быть, будешь всю жизнь сожалеть.

— А кто для меня, по-твоему, будет до июля место держать?

— Если ты там нужен, то поддержат. Там, небось, знают, что ты — талантливый инженер с великолепной физико-математической подготовкой и изобретательным умом. Так что если они хотят тебя заполучить, пусть подождут. Кроме того, если ты сошлешься на этичность относительно выбора времени увольнения, ты только вырастешь в их глазах. Ведь если ты поступишь с шефом непорядочно, они будут знать, что точно так же ты потом можешь поступить и с ними. Как, хлебнем еще по чашечке?

Я молчал, и Шорина, сочтя мое молчание знаком согласия, отрезала пару кружалок лимона и положила в чашки. Я сидел в состоянии ступора и безучастно смотрел, как Шорина клала в свою чашку сахар. Придвинув мою, она спросила:

— Тебе сколько ложек? Три? Четыре? Больше?

— Три, как и в первый раз, — равнодушно ответил я.

— Правильно. От излишнего потребления сахара может потом развиться диабет. Толки лимон с сахаром. Или, если хочешь, подожди, пока я потолку — мне не трудно.

Чай показался мне еще вкуснее, чем в первый раз. Как видно, Шорина отрезала больше лимона.

— А если шеф предложит тебе остаться с перспективой защиты? — спросила она, с хрустом разгрызая румяный сухарик.

— Если он захочет меня оставить, то пусть предложит вариант с защитой в ближайшие год-два. У него же в сейфе лежит моя готовая диссертация. Помнишь?

Шорина заерзала на стуле. Уж она-то наверняка прекрасно помнила историю с той злополучной диссертацией, как никто другой. Тогда они с Булановой приложили все усилия, чтобы мой фолиант так и остался лежать у шефа в сейфе.

— Наука ведь не стоит на месте, — философски изрекла Элеонора. — Думаю, что та твоя диссертация уже устарела. Да и шефа ты тогда ею обидел — поставил перед свершившимся фактом. Кроме того, если тему никто не утверждал, план не обсуждался, к заказчику за разрешением не обращались, то это, строго говоря, и не диссертация. О ней лучше всего забыть.

— Как сказать… Но не будем об этом. Захочет шеф, чтобы я остался, я предложу ему свои условия. Пусть тогда выбирает — принять их или отвергнуть.

— Решил шефа к стенке припереть? Не получится. Он этого терпеть не может. Только разозлишь его, больше ничего. Так что идти к нему с таким вопросом, я думаю, не стоит. Тут ты только проиграешь, — заключила Шорина.

— Вот и увидим, стоит или не стоит. Что ж, спасибо за чай. Уж очень вкусный он у тебя получился, — спокойно сказал я и начал собираться домой.

Шорина ничего не ответила, а собрала посуду и пошла мыть в соседнюю лабораторию.

Я знал, что завтра же Шорина все доложит шефу, причем в преломлении через призму собственных ощущений и видений. Собственно, на это я и рассчитывал, начиная