Канцлер не только грубо исказил обстоятельства ареста Рубинштейна — указывая императору на кандидатуру «многообещающей… личности, известного в Петербурге господина Рубинштейна», он рекомендовал в качестве посредника в мирных переговорах с царем заведомо негодную для такой миссии персону: в самом германском Министерстве иностранных дел Рубинштейна считали «бессовестным»[1976], в российском деловом мире он заслужил славу злейшего спекулянта-махинатора, российская еврейская община сторонилась его, видя в нем олицетворение торгаша, беззастенчиво наживающегося на войне[1977]; само имя «Митя Рубинштейн» в столичном обществе и русской армии стало в то время нарицательным, превратясь в синоним военных спекуляций, погони за наживой и продажности[1978]. Объявить такого человека проводником германских интересов в российской столице значило изначально обречь мирные замыслы императора на провал. Выдвинутое Бетман-Гольвегом (через три дня после того, как он сознательно умолчал о стокгольмском зондаже!) против фон Фалькенхайна обвинение: «Где заканчивается неспособность и начинается преступление?»[1979] — следовало бы поэтому a fortiori предъявить самому канцлеру, который в разгар взаимоистребления народов пренебрег реальной возможностью мира, предпочтя лавирование с использованием сомнительных фигур.

В последующие дни императору показали брошюру русского «циммервальдца» Н. Н. Суханова «Почему мы воюем?»[1980], напечатанную в Германии с отметкой «С разрешения военной цензуры» и ратовавшую за сепаратный мир с Германией. 23 августа он высказывался «весьма оптимистически» и «уже предвидел переход России» на его сторону[1981]. Рейхсканцлеру он теперь «с растущей уверенностью» внушал «мысль, что наступил нужный психологический момент, чтобы обрабатывать Россию насчет сепаратного мира»[1982]. Бетман-Гольвег больше не мог увиливать от его требований. Учитывая военное положение Германии, он тоже стал говорить, что надо заключить «мир как можно скорее», «пока мы еще победители», и выступал за status quo ante с некоторыми исправлениями границ на западе[1983]. Из Плесса, где он с 25 августа несколько дней самолично уговаривал императора уволить Фалькенхайна и заменить его Гинденбургом/Людендорфом и откуда — ввиду очередного прорыва русских под Бродами и их наступления на Львов — вынужден был уехать «чрезвычайно удрученным»[1984], потерпев плачевную неудачу, канцлер сообщал министру иностранных дел фон Ягову: ныне, пока Румыния остается нейтральной, и он также склонен думать, «что мы должны незамедлительно действовать в России, если надо, пуская в ход значительные денежные средства, чтобы поддержать тамошнее движение за мир» (имелась в виду прогерманская «партия мира» с ее сомнительными инициативами). Переживая очевидный душевный конфликт и кризис выбора, канцлер не преминул добавить, что, по его личному мнению, «время для мирных предложений с нашей стороны еще не пришло».

Оговоркой насчет Румынии канцлер оставлял себе лазейку. После того как Румыния 27 августа 1916 г. объявила войну Австро-Венгрии, еще усилив позиции русского царя[1985], Бетман-Гольвег совершенно перестал считаться с пожеланиями императора. Когда тот под впечатлением от поступка Румынии констатировал, что «войне конец», и стал внушать своему окружению в Большой ставке, что Германия должна захватить инициативу в процессе достижения всеобщего мира[1986], фрондеры решили раз и навсегда поставить крест на мирных намерениях императора и начальника Генштаба. Они сделали это бесцеремонно и безо всякого уважения к императору, провернув операцию, которая носила все признаки партизанского налета. Застрельщиком выступил рейхсканцлер.

Еще 27 августа вечером в Берлине он поставил императорского генерал-адъютанта и коменданта ставки Ганса Георга Германа фон Плессена в известность о собранных им доказательствах якобы неспособности начальника Генштаба продолжать руководить армией и призвал его к действиям. Военный министр Вильд фон Хоэнборн, возвращавшийся ночью в Большую ставку вместе с Плессеном, в поезде поддержал доводы канцлера. Утром 28 августа глава Тайного гражданского кабинета короля Пруссии Рудольф фон Валентини, у которого мирные замыслы императора исторгли вопль: «Но мы не можем! Мы прежде погибнем»[1987], не спросив согласия Вильгельма II, вызвал рейхсканцлера в ставку. Вернувшегося из Берлина генерал-адъютанта фон Плессена продолжал обрабатывать начальник отдела II и тайный союзник Людендорфа подполковник Макс Бауэр, «горячо» прося его что-то предпринять, ибо только Людендорф еще способен спасти положение. Во время дневного доклада Плессен настоятельно рекомендовал императору заменить Фалькенхайна Гинденбургом, в последующей дискуссии на его сторону встал глава военного кабинета генерал-полковник барон фон Люнкер. Император, всего четыре дня назад заверивший своего начальника Генштаба, что они «вместе до конца войны»[1988], стараясь защитить Фалькенхайна от этих скоординированных попыток устранения, пустился, согласно записи фон Плессена, «в долгие рассуждения о заслугах Фалькенхайна и зле перемены». Но Плессен упорно отстаивал свое «убеждение», и вот, говорится дальше в его записи, «его величество присоединяется к моей точке зрения. Люнкер храбро меня поддерживает! Гинденбурга тотчас вызывают с Людендорфом в Плесс. Приходит и рейхсканцлер». При этом Люнкер — по его записи — «вырвал решение у императора, который… энергично сопротивлялся». Он признал, что «какой-то определенной конкретной причины» никто не называл, замена Фалькенхайна на Гинденбурга/ Людендорфа стала, «скорее, результатом длительного развития событий»[1989].