Канцлер умолчал о том, что «официальная обстановка в Петербурге» уже была благоприятнее некуда, и, откладывая желаемый императором зондаж до греческих календ, сделал упор на наращивании военной ударной силы на востоке. Осуществление мирных намерений императора он ставил в зависимость от остановки русского наступления, добиться которой, по его словам, могли не разведчики ВК, а только Людендорф и Гинденбург при условии расширения их командной власти на австро-русском фронте и предоставления им сильных подкреплений с запада. Начальник Генштаба фон Фалькенхайн понял из этой телеграммы канцлера, что Бетман-Гольвег, профан в военных делах, намерен поставить на карту безопасность западного фронта ради решения в духе Людендорфа на востоке, и предупредил о последствиях: если стена на западе зашатается, то, считай, «война проиграна, и удержаться потом можно будет только на Рейне». «Его волнует, — писал Грюнау канцлеру, — как бы не забрать слишком много людей с запада, а не как бы не послать слишком мало на восток»[1965].

Император, в отличие от своего начальника Генштаба, поверил в благие намерения канцлера и объявил, «просияв от радости» (по словам Грюнау), что высшие руководители наконец-то «одного мнения со мной» и друг с другом[1966]. Он не только не распознал сиюминутный замысел канцлера завести в тупик его мирную инициативу, сообщая ему ложные сведения, но и дал себя обмануть в общем великом вопросе «Людендорф вместо Фалькенхайна», хотя даже престарелый австрийский император знал, что «тут разыгрывается большая интрига»: «Ему [Фалькенхайну] хотят связать руки, и идет это от немецкого дипломатического корпуса»[1967].

Упоминание Бетман-Гольвега о Дмитрии Львовиче Рубинштейне — непростительный промах канцлера, который, стремясь отвлечь императора в бесплодном направлении от перспективных предварительных переговоров достойных мирных посредников в Стокгольме, не потрудился разузнать как следует обстановку в Петрограде. Чистую выдумку в стиле антироссийской берлинской бульварной прессы представляло собой утверждение, будто банкир Распутина Рубинштейн стал жертвой «недавней облавы на евреев», — уж канцлеру-то следовало бы знать, что в конституционной России таковых не бывало, а Рубинштейн 10 (23) июля 1916 г. в результате сильных подозрений в пособничестве врагу, включая вероятность шпионажа[1968], был законным образом заключен в Псковскую военную тюрьму по требованию комиссии генерала Батюшина. Комиссия Батюшина, перед которой поставили трудную задачу изобличить преступное окружение Распутина, не трогая (с оглядкой на царицу) самого «друга», располагала вескими доказательствами против директора Русско-французского банка, с большим размахом проводившего спекулятивные операции с немецким капиталом в нарушение действующего российского законодательства: он учитывал векселя берлинских банков и выплачивал в Петрограде деньги немецким и австрийским доверителям Русско-французского банка. Эти и другие запрещенные финансовые операции, так же как крупные спекуляции хлебом в Поволжье и незаконный вывоз стратегически важного сырья (например, сахара с юга России), необходимого германской армии, подтвердили первоначальные подозрения в пособничестве врагу согласно ст. 108 Уголовного уложения и дали Батюшину правовое основание на время следствия взять Рубинштейна под стражу вместе с еще 28 любимчиками Распутина[1969].

Однако Рубинштейн, как центральная фигура прогерманской «партии мира», через своего покровителя Распутина пользовался протекцией царицы, которая, будучи в курсе темных дел в его окружении[1970], не замечала их политической подоплеки. Ее первая письменная просьба к царю без шума выпустить Рубинштейна из тюрьмы датирована 26 сентября 1916 г.[1971] Царица ссылалась на Распутина и новоиспеченного министра внутренних дел Протопопова, а в аресте банкира винила Гучкова, якобы через Рубинштейна метившего в «друга». Поскольку царь, несмотря на неоднократные уговоры, бездействовал, 11 октября Распутин сам послал телеграмму в Ставку «государю императору». Он сообщал царю, что «с Калининым» (принятая между ними кличка министра внутренних дел Протопопова) «ласково беседовали [они с царицей] об узнике, по-христиански», и тот «умоляет, чтобы ему никто не мешал, также контрразведка». «Напиши им всем… — требовал Распутин, — они послушают тебя, все-таки дай власть одному, чтобы работал разумом»[1972]. Когда и это не помогло, царица 31 октября[1973] взмолилась, чтобы царь дал телеграмму в Псков командующему Северным фронтом генералу Рузскому с распоряжением передать заключенного из Псковской военной тюрьмы в ведение Министерства внутренних дел (т. е. Протопопова). После дальнейших просьб царицы дело Рубинштейна действительно было передано министру юстиции Макарову. Поскольку министр не проявил готовности смотреть сквозь пальцы на собранный доказательный материал, царица добилась его смещения[1974]. Макарова по предложению секретаря Распутина заменили его ставленником Н. А. Добровольским, а Рубинштейна освободили из заключения 6 декабря 1916 г., за две недели до официального назначения нового министра (20 декабря)![1975]