Значит, вот она какова, та темноволосая, стройная, стревожным голосом. Любимая женщина «бронзовой маски». Его жену зовут Анна.Любит ли она Манихина, интересно знать? Такого жуткого, такого… А как к немуотносится Марина? Что за отношения связывают этих троих?

Секундочку, добрый доктор Меншиков! А позвольтеосведомиться, какое до всего этого ваше, пардон, собачье дело? Не лучше ливернуться к гораздо более безопасной теме – насчет гиперарсеникума?

– Так как вы, Петр Федорович, к этой версии относитесь?

– А вы? – вприщур глянул на него Манихин.

– Э-э… Как бы это поточнее выразиться… с изумлением, –решительно сказал Александр. – Оно конечно, наука имеет много загадок, да и ввопросах патологической токсикологии я совершенно не специалист, а все-таки –отношусь с изумлением.

– Грубо говоря, вы считаете эту версию туфтой? – спокойнорасставил точки над «i» Манихин.

Александр дипломатично пожал плечами. Есть многое на свете,друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам, и все такое прочее. Однако же…гиперарсеникум… это, воля ваша, господа, как-то крутовато!

– А почему, собственно? – не унимался Манихин. – Ведь меняникто не травит. Мои домашние едят ту же пищу, что и я. Кстати, как правило,готовлю я сам, я очень люблю готовить. Кроме того, в этом доме живут самыеблизкие мне люди, которым я вполне доверяю. Моя жена, с которой мы вместедвадцать лет, с которой прорвались друг к другу через такие препятствия, что ив страшном сне не приснятся. Парень, которому я спас жизнь. – Он неопределенномотнул головой, но нетрудно было догадаться, что имеется в виду Серега. – Идевушка, которая дважды спасла жизнь мне. Понимаете? И все-таки…

– И все-таки вы не очень-то верите в этот самыйгиперарсеникум?

– Я не знаю, во что я верю или не верю, – сказал Манихин. –Знаю одно: я раньше не был таким. Я хочу избавиться от этого, понимаете?

– Еще бы! Но как? Унитиол, я так понял, пробовали?

– Говорю же, я пробовал все, что можно и нельзя. Но картинаусугубляется. Из моего дома удалены все зеркала, но я представляю, какое у менялицо. И когда я думаю об этом – а думаю я об этом постоянно! – у меня возникаетодно-единственное желание. Догадываетесь, какое?

Александр кивнул, не поднимая глаз. У него бы, наверное,возникло такое же самое желание, если бы судьба его так заклеймила…

И вдруг мелькнуло страшное подозрение. Он ведь до сих пор незнает и не понимает, зачем его позвал к себе этот странный, страшный инесчастный человек. А что, если Манихин хочет купить врача… вернее, купить уврача… средство, которое поможет ему быстро развязаться? В этом и заключаетсядля него понятие помощи?

Ну, коли так, «бронзовая маска» дал маху. Сделал ставку нена того человека! Здесь нужен тот добрый доктор, который ратует за эвтаназию, ане доктор Меншиков.

В таком случае не пора ли задать главный вопрос, датьрешительный ответ – и убраться восвояси?

– Петр Федорович, почему вы меня сюда позвали?

Тот поднялся с кресла, медленно прошел к высокому, во всюстену, стояку, на котором в причудливом беспорядке были расставлены горшки иящики с самыми разнообразными цветами. Взял красивый глиняный кувшин,попробовал пальцем воду, начал поливать растения, порою разминая землю пальцем.

Обернулся к Александру:

– Вы удивлены? Я почему-то всегда особенно любил домашниецветы. Не садовые, они обыкновенны, а этих вот затворников. Может быть,предчувствовал, что и сам сделаюсь когда-нибудь затворником? Общение с нимименя неведомым образом утешает, ну, не то чтобы совсем утешает, но успокаивает.

Поболтал в кувшине испачканными землей пальцами, обтер рукитряпицей, засунутой сбоку стеллажа; постоял молча, глядя на зубчатые, лапчатые,перистые листья; потом заговорил:

– Вы спрашиваете, почему я вас позвал? Ну, если честно… выне поймете, ни за что не поймете… но когда я увидел вас там, на берегу… Да несмотрите так, я же говорю, вы не поймете. А объяснить это я не могу. И не хочу.

– Да я не про то, – отмахнулся Александр. – Я про другое.Почему, вернее, зачем вы позвали меня?

Темные губы дрогнули, ослепительно светлые глаза прямовзглянули в глаза Александра.

– На этот вопрос я отвечу. Я хочу сделать вам однопредложение. Я дам вам десять тысяч долларов. А вы… вы съездите на ДальнийВосток. Это последнее средство спасти меня. Спасти мое лицо. Спасти мою жизнь…

Вот уже больше года она здесь… Как странно складываетсяжизнь! Хочешь с чем-то покончить побыстрее, а оно тянется, тянется, словнобезразмерная синтетическая нить, и будто нет ей конца. На самом деле, конечно,рано или поздно порвется и эта нить, однако запас ее прочности куда больше, чемтебе казалось в первую минуту.

Марина медленно вращала лежащий на столе металлический дискс комом серо-белой фаянсовой глины, рассеянно касаясь его пальцами правой руки,но никак не решаясь начать работать. Это состояние нерешительности вот ужесколько времени свойственно всем ее мыслям и поступкам.

Плохо это или хорошо, что желаешь одного, а выходит совсемдругое?.. Марина всегда считала, что ее жизнь, ее судьба – не более чем мягкаяглина в руках какого-то мастера, который вращает, задумчиво вращает свой круг,поддаваясь когда определенному желанию, когда интуиции, когда сознательно,когда непроизвольно шевелит пальцами, то слегка, то сильно вдавливая их в глину– и сам порою удивляется полученному результату. Ну да, недаром скульпторылюбят говорить что-то вроде: «Глина сама себя лепит», или «Глина сама выведет»,или «Глина сама все знает». Раньше это казалось Марине странным, нелепым – нуведь человек же знает совершенно точно, что он хочет вылепить, кружку, кпримеру, коня или русалку! Она, скажем, всегда начинала с карандашного эскиза,держала его перед собой на столе и старалась строго следовать ему. Хотя рисунок– он ведь плоский, он ведь никакой… Постепенно она поняла, что расхожеевыражение о послушной глине (ну вот порою говорят о каком-то человеке, он-детакой бесхарактерный, легко поддается чужому влиянию, просто послушная глина вчьих-то руках) не более чем метафора, выдуманная людьми, которые совершенно, простоклинически не представляют, о чем они говорят. Разве что ремесленник-гончар,который на своем гончарном круге накручивает десятки одинаковых кувшинов иликринок, мог бы так сказать. Но не скульптор, который подчиняется даже невдохновению, а настроению…