Генерал фон Фалькенхайн моментально отверг подобную операцию, указав, что лучшие наступательные силы Германии заняты на западе, а Австро-Венгрии — в Италии, а следовательно, «для крупного наступления на востоке свободных войск нет»[1869]. Людендорф снова счел, что его натиск на восток несправедливо тормозят, и, когда начальник Генштаба для спасения австрийского партнера от катастрофы выделил на австро-русский фронт четыре дивизии, отвел душу в конфиденциальном письме заместителю министра иностранных дел Циммерману 29 июня, признаваясь, что «разозлен»: «4 дивизии с запада, 2 из Македонии, 6 от нас ушли австрийцам. Целых 12 дивизий! Нам говорили, на западе ни одной дивизии высвободить нельзя — а тут сразу шесть, и ведь, пусти эти шесть вовремя в дело с нашими десятью, Рига уже в мае была бы у нас в руках. Поставь лишь некоторые из этих шести за [!] австрийским фронтом, они предотвратили бы там катастрофу. Используй эти шесть правильно под Верденом, и в особенности там дела пошли бы иначе. Да что ни делай, только не то, что сделали, вернее, нарочно не сделали. Конечно, нам не захотели вовремя дать шесть дивизий. Мы бы тогда могли иметь успех, который пришелся бы не по нраву власть имущим в Большой ставке»[1870].

Лишь тот, кто не знал причин одержимости Людендорфа мыслью о Риге, о захвате (спланированном вместе с Лениным) этого форпоста перед революционным Петроградом, мог «с величайшим удивлением прочесть, как Людендорф… через пять дней с начала франко-английского ураганного огня и через три с лишним недели после прорыва русских под Луцком жаловался… в Министерство иностранных дел… что Фалькенхайн не предоставил ему шесть дивизий для завоевания Риги»[1871]. Злобная риторика Людендорфа, не обращавшего внимания на «отчаянное положение начальника германского Генерального штаба» (Г. Риттер) и вместе с ним отнесшего к неспособным «власть имущим» в ВК самого императора, цели не достигла: монарх, несмотря на все более успешные попытки настроить общественность против начальника его Генштаба, твердо стоял на стороне Фалькенхайна. Это заставило фрондеров углубить интригу, ведя ее теперь под девизом необходимости неограниченной командной власти Гинденбурга надо всем востоком. Мирная инициатива, которая разрядила бы обстановку на восточном фронте и могла привести «власть имущих в Большой ставке» к компромиссу с Россией, шла вразрез с планами Обер-Оста, и ей следовало помешать любой ценой.

Стокгольмское мирное предложение[1872] поступило руководителям российской правительственной делегации из 11 депутатов Государственной думы и 6 членов Государственного совета по завершении ее поездки в столицы союзных стран — Рим, Париж и Лондон (16 [29] апреля — 19 июня [2 июля] 1916 г.). Хотя в Германии очень скоро заподозрили, что оно имело огромное значение[1873], его условия никогда не изучались и его закулисная история с германской и российской стороны не выяснялась[1874]. Главная причина этой «кардинальной ошибки» — отрицательное отношение рейхсканцлера.

Всеобъемлющее мирное предложение вечером 6 июля 1916 г. н. ст. в номере стокгольмского «Гранд-отеля», в присутствии русских и шведских банкиров и хозяйственников, сделал товарищу председателя Государственной думы Александру Дмитриевичу Протопопову (1866–1918) и члену Государственного совета графу Д. А. Олсуфьеву для передачи царю д-р Фриц Варбург, младший из четырех братьев Варбург и компаньонов гамбургского банкирского дома «Варбург и Ко». Протопопов, приятный 50-летний дворянин-землевладелец, без дипломатического опыта, но знающий США и английский язык, земский либерал, левый октябрист и член Прогрессивного блока Госдумы, находился в зените своей общественно-политической карьеры. Уроженец Нижегородской губернии, крупный помещик (благодаря отчиму) Симбирской губернии (родины Ленина и Керенского) был весной избран губернским предводителем дворянства и, как владелец механических и литейных заводов и большой суконной фабрики, председателем Совета съездов представителей металлургической промышленности, а также выдвинут кандидатом в председатели Торгово-промышленного съезда. Он пользовался межпартийным признанием, пределы которому ставило только его подорванное здоровье. Вследствие хронической болезни, которую сам он называл тяжелой степенью неврастении, а его критики — наследственным сифилисом, ему периодически приходилось лечиться (сначала у проф. Бехтерева, потом у бурятского целителя, знатока тибетской медицины П. А. Бадмаева[1875]), надолго отходя от дел. В живительной обстановке первой заграничной поездки военного времени болезненные симптомы отступили, руководителя делегации безгранично уважали ее члены, единодушно превозносили пресса принимающих стран, партнеры по переговорам (о кредитах в Лондоне) и те, кому он наносил частные визиты (например, французские Ротшильды).