– Хотите, ребята, я вам всю свою жизнь расскажу? –закричал я. – С начала? Законно?

– Пошли, Корень, – сказал Вовик, – по дорогерасскажешь.

Он встал.

Своих я не бью даже за мелкое хамство. За крупное ужеполучают по мордам, а мелкое я им спускаю. В общем, я добрый, меня, наверное,потому и зовут Корнем. Корни ведь добрые и скромные, а?

– Ну, пошли, пошли, матросы! Потянемся на камни,храбрецы! Рассказывать, да? Ну ладно… Родился я, Валентин Костюковский, в однатысяча девятьсот тридцать втором году, представьте себе, матросы, в Саратове…

Мы вышли из склада и, взявшись под руки, зашагали мимосклада к шоссе. Было уже темно и так морозно, что весь мой восторг улетучилсябез звука.

В городе Вовик от нас отстал, побежал куда-то по своимадмиральским делам, а мы с Петькой, недолго думая, сделали поворот «все вдруг»на Стешу. У Стешиной палатки стояло несколько знакомых, но контингент былтакой, что мы сразу поняли: здесь нам не обломится. Тогда мы пошли вдользабора, вроде бы мы и не к Стеше, чтоб эти ханурики видели, что мы вовсе не кСтеше, а просто у нас легкий променад с похмелья, а может, мы и при деньгах.

За углом мы перелезли через забор и задами прошли к палатке.Стеша открыла на стук, и я первый протиснулся в палатку и обхватил ее за спину.

– Валька, – прошептала она и, значит, ко мнецеловаться. – Придешь сегодня? Придешь?

Уже с минуту мальчики снаружи стучали мелочью в стекло, апотом кто-то забарабанил кулаком.

– Эй, Стеша! – кричали оттуда.

А мой Петька скрипел дверью, совал свой нос, хихикал.

Стеша отогнула занавеску и крикнула:

– Подождите, моряки! Тару сдаю!

И опять ко мне. Тут Петька не выдержал и влез в палатку.

– Прошу прощения! Товарищ Корень не имел честь сюдазайти? А, Валя, это ты, друг? Какая встреча!

Стеша отошла от меня. Мы сели на ящики и посмотрели на нее.

– Стеша, захмели нас с товарищем, – попросил я.

– Эх ты! – сказала она.

– Честно, Стеша, захмели, а?

Она вынула платочек, вытерла свое красное от поцелуев, чтоли, лицо и как будто отошла. Как говорит Вовик, спустилась на грешную землю.Засмеялась:

– Да у меня сегодня только «Яблочное».

– Мечи что ни есть из печи! – сказал я.

И Петька повеселел.

– Я лично «Яблочное» принимаю, – заявил онкатегорически.

«Колыма ты, Колыма, чудная планета:»

Что ты понимаешь, салага? Где ты был, кроме этого побережья?Греешься у теплого течения, да? Куросиво – сам ты Куросиво. Хочешь, я расскажутебе про трассу, про шалаш в Мяките? Хочешь, я тебе расскажу всю свою жизнь ссамого начала? Ну, пошли? Стеша, малютка, ручки твои крючки. Ариведерчирома!Мороз, это ты считаешь – мороз? Что ты видел, кроме этого тухлого берега? А,вон он, «Зюйд», стоит… Понял, Петь, передовые товарищи на нем промышляют, а намни-ни… Герка там есть такой, сопляк вроде бы, но человек. Как даст мне один раз«поддых»! Такой паренек… Зуб на меня имеет, и правильно. В общем, ранний моймладенческий возраст прошел, представь, в городе Саратове, на великой русскойартерии, матушке Волге… Что там, а? Шоколадом один раз обожрался. Из окна садбыло видно, деревья густые (а под ними желтый песок), как облака, когда насамолете летишь, только зеленые. Понял, Петь? Игра такая была – «скотный двор»,да? И клоун на качелях, заводной, и ружье с резиновой блямбочкой: Стрелишь впотолок, а блямбочка прилипает, и тогда кто-то вытаскивал стол, ставил на негостул, сам залезал на стул и снимал резинку. Может, это и был отец, а? А может,этого и не было, может, чистый сон: Кончено, Петь, хватит мне с тобой времябить, я, кореш, сейчас поеду:

– Куда ты, Корень? – спросил Петька.

– В Шлакоблоки поехал, вот куда.

– Не ездий, Корень. Не ездий ты сегодня вШлакоблоки, – затянул Петька. – Ну, куда ты поедешь такой: ни штиблету тебя, ни галстука, ни кашне. Не ездий ты в Шлакоблоки, Валька.

– Когда ж мне ездить-то туда, а?! – закричаля. – Когда ж мне туда поехать, Петь?

– Потом поедешь. Только не сейчас, верно тебе говорю.Прибарахлишься немного и поедешь. А так что ехать, впустую? Без штиблет, безкашне… Пойдем домой, соснем до вечера.

«Мы на коечках лежим, во все стороны глядим!» Петька, ты пилкогда-нибудь пантокрин? Это лекарство такое, от всех болезней. Мы пили его впятьдесят третьем году в Магадане перед пароходом. Кемарили тогда в люкахпарового отопления и, значит, прохлаждались пантокрином. Это из оленьих рогов,спиртовая настойка. Ты оленей видел, нет? Ни фига ты не видел, собачьи упряжкиты видел, а вот оленей тебе не пришлось наблюдать. Ты бы видел, как чукча наолене шпарит, а снег из-под него веером летит. Что ты! Конечно, я «либертосы»не водил по океану, но я тебе скажу, морозы на Нере были не то, что здесь.Завтра у меня день рождения, если хочешь знать – тридцатка ровно, понял? Завтрая поеду в Шлакоблоки. А чего мне, старому хрену, туда ездить? Мне теперькакая-нибудь вдова нужна в жены, какая-нибудь Стеша. Это только гордость мояпольская туда тянет. Ты знаешь, что я поляк, нет? Потеха, да? Я – и вдругполяк. Корень – польский пан. Пан Костюковский. Это мне пахан сказал, что яполяк, я и не знал, в детдоме меня русским записали. А рассказать вам, панПетя, как я в тюрягу попал? Рассказать или нет? Я, конечно, «либертосы» неводил… Так рассказать? А, задрыхал уже… Ну и спи…

Это было году в пятидесятом в Питере, я там в ФЗО обучался.Я все равно не смогу рассказать про это как следует. Ну и ночка была –бал-маскарад! Кому пришла в голову эта идея, может, мне? Когда мы налаживалисантехнику в подвале на Малой Садовой, вечером, после работы, перед нами заогромными стеклами прямо горел миллионом огней Елисеевский магазин. Наверное,мне пришла в голову эта идейка, потому что каждый раз, проходя мимоЕлисеевского, я воображал себя ночью там, внутри. Наверно, я кинул эту идею,потому что из всех наших фэзэошников я был самый приблатненный. В общем, сталимы копать из соседнего дома, из подвала, подземный ход и подошли под самыйнастил магазина. Мы сняли кафельные плитки и заползли внутрь, все шестьчеловек. Ух ты, черт, это невозможно рассказать: светилось несколько ламп в этойогромной люстре, и отсвечивала гора разноцветных бутылок, а в дальнем углужелтела пирамида лимонов, и колбaсы, тонкие и толстые, свисали с крюков, и мысидели на полу в этой тишине и молчали, как будто в церкви.