Скоро все это забылось и все стало, как и раньше, – надНиной подшучивали, над ее юбкой тоже, а вот сейчас, поймав ее взгляд, явспомнила, как она бежала и какая она была прекрасная. Я пригласила ее сестьрядом, и прочла ей эту чудесную цитату Алексея Максимовича Горького, и показалаей другие цитаты, и дала ей немного почитать свой дневник. Я бы не стала реветь,если бы мой дневник прочли все, потому что я не стыжусь своего дневника: этотипичный дневник молодой девушки наших дней, не какой-нибудь узколичныйдневник.

– Хороший у тебя дневник, – вздохнула Нина иобняла меня за плечи. Она положила свою руку мне на плечи неуверенно, наверное,думала, что я отодвинусь, но я знала, как хочется ей со мной подружиться, ипочему-то сегодня мне захотелось ей сделать что-нибудь приятное, и я тоже ееобняла за ее худенькие плечи.

Мы сидели, обнявшись, на моей койке, и Нина тихонькорассказывала мне про Ленинград, откуда она приехала и где прожила все своивосемнадцать лет, про Васильевский остров, про Мраморный зал, куда она ходилатанцевать, и как после танцев зазевавшиеся мальчики густой толпой стоят возледворца и разглядывают выходящих девочек, и в темноте белеют их нейлоновыерубашки. И, как ни странно, вот таким образом к ней подошел он, и они пять развстречались, ели мороженое в «Лягушатнике» на Невском и даже один раз пиликоктейль «Привет», после чего два часа целовались в парадном, а потом онкуда-то исчез; его товарищи сказали, что его за что-то выгнали из университетаи он уехал на Дальний Восток, работает коллектором в геологической партии, аона уехала сюда, а почему именно сюда: может быть, он бродит по Сахалину или вПриморье?

– Гора с горой не сходится, – сказала я ей, –а человек с чело…

– Можно к вам, девчата? – послышался резкий голос,и в комнату к нам вошел Марусин Степа, старший сержант.

Мы засмотрелись на него. Он шел по проходу между койками,подтянутый, как всегда, туго перетянутый ремнем, и, как всегда, шутил:

– Встать! Поверка личного состава!

– Как успехи на фронте боевой и политическойподготовочки?

– Претензии? Личные просьбы?

Как всегда, он изображал генерала.

Маруся из своего угла молча смотрела на него. Глаза ее, каквсегда, заблестели, и губы, как всегда, складывались в улыбку.

– Ефрейтор Рукавишникова, – сказал ейСтепа, – подготовиться к выполнению особого задания. Форма одежды зимняяпарадная. Поняли? Повторите!

Но Маруся ничего не сказала и ушла за ширму переодеваться.

Пока она возилась за ширмой, Степа разгуливал по комнате,блестели, как ножки рояля, его сапоги и ременная бляха. На нем сегодня былакакая-то новая форма – короткая теплая куртка с откинутым назад капюшоном изсинего искусственного меха.

– Какой ты, Степа, сегодня красивый, – сказала И.Р.

– Новая форма, – сказал Степа и оправил складкипод ремнем. – Между прочим, девчата, завтра на материк лечу.

– Больно ты здорово врать стал, – сказала Сима.

Она презирала таких, как Степа, невысоких стройненькихкрепышей.

– Точно, девчата, лечу. Из Фосфатки до Хабаровска на«ИЛ-14», а оттуда на реактивном до столицы, а там уж…

– Что ты говоришь? – тихо сказала Маруся, выходяиз-за ширмы.

Она уже успела надеть выходное платье и все свои стекляшки.Это была ее слабость – разные стекляшечки, огромные клипсы, бусы, броши.

– Так точно, лечу, – щелкнул каблуком Степа иосмотрел всю комнату. – Мамаша у меня померла. Скончалась, в общем.Третьего дня телеграмма была. Вот, отпускает командование. Литер выписали,суточные. Все как положено.

Маруся села на стул.

– Что ты говоришь? – опять сказал она. –Будет тебе…

Степа достал портсигар.

– Разрешите курить? – Щелкнул портсигаром ипосмотрел на часы. – Через два дня буду на месте. Вчера родичам телеграммудал, чтоб без меня не хоронили. Ничего, подождать могут. А, девчата? Даже еслинелетная погода будет, все равно. Как считаете, девчата? Время-то зимнее, можнои подождать с этим делом, а?

Маруся вскочила, схватила свою шубу и потащила сержанта зарукав.

– Пойдем, Степа, пойдем!..

Она первая вышла из комнаты, а Степа, задержавшись в дверях,взял под козырек:

– Счастливо оставаться, девчата! Значит, передам от васпривет столице.

Мы все молчали. Дежурная И. Р. накрывала на стол, было времяужина. На кровати у нее, заваленная горой подушек, стояла кастрюля. И. Р. снялаподушки и поставила кастрюлю на стол.

– Ничего, успеет, – сказала Сима, – время-тодействительно зимнее, могут подождать.

– Конечно, могут, – сказала И. Р. – летомдругое дело, а зимой могут.

– Как вы можете так говорить? – чуть не закричалаНинка. – Как вы все так можете говорить?

Я молчала. Меня поразил Степа, поразила на этот раз егопривычная подтянутость и ладность, весь его вид «на изготовку», его пронзительный,немного даже визгливый голос, и весь его блеск, и стук подкованных каблуков, ипортсигар, и часы, и новая форма, а Марусины стекляшки показались мне сейчас несмешными, а странными, когда она стояла перед своим женихом, а желтый лучик отброши уходил вверх, к потолку.

– Масло кончилось, – сказала И. Р., – надо,девки, сходить за маслом.

– Сходишь, Розочка? – ласково спросила Сима.

– Ага, – сказала Роза и встала.

– Розка вчера бегала за подушечками, – пробасилаИ. Р.

– Ну, я схожу, – сказала Сима.

– Давайте, я быстро сбегаю, – предложила Нина.

Я оделась быстрее всех и вышла. В конце коридора танцевалидруг с другом два подвыпивших бетонщика.

Дверь в одну комнату была открыта, из нее валили клубытабачного дыма, слышалась музыка и громкие голоса парней. Они отмечали получку.

– Людмила, королева! – закричал одинбетонщик. – Иди сюда!

– Эй, культурная комиссия! Даешь культуру! –крикнул второй.