Церковь у центральной площади готовилась к пышной службе. Статуи Бога-отца и сияющие крестовины меча Господня начистили до ослепительного блеска. Война еще не началась, но ее кипучее дыхание ощущалось повсюду. Многие маскировали страх излишним усердием, экстатическое воодушевление верующих кружило голову, а мошенники готовились снять сливки с показного благочестия.

Терновник улавливал чувства людей, искренне жаждавших получить земли язычников для своих детей, надежды добропорядочных верующих и неистовство святых. Он устал все это ощущать, его звало небо. Ветер сбросил капюшон с головы короля, разметал светлые волосы, но прохожие спешили в церковь и не узнавали Терновника. Уже утром он вознесется вверх, откуда сможет метать огонь и град на головы безбожников. Он надеялся, что враги будут такими же непоколебимыми и чуждыми, как Акира, чтобы битва стала достойным примером доблести Армады. Пока же он не знал, чем занять себя в последние часы, и отправился на площадь Трех.

Архитектура Лурда поражала своим размахом, мощью высоких зданий, богатством многоуровневых мозаик и строгостью храмов, делающих человека бесконечно маленьким. Архитекторы по мере своих сил старались провозглашать могущество Бога-отца и ничтожность человека, который может возвыситься только через искреннее служение. Приезжих столица ошеломляла размерами и высотой огромных статуй Бога-отца, будто создающих сеть, защищающую от греха. Словно гигантские белые свечи, эти титаны виднелись то тут, то там и приглядывали за городом. Столица вся устремлялась вверх, и остальные города Лурда выглядели жалкими придатками к этому центру великолепия. Возможно, поэтому практически никто не называл столицу данным ей названием. Она царила над остальными территориями так же, как Высший Совет – над общественной жизнью Лурда.

Улицы украшало бесчисленное количество скульптур, и каждая композиция была пропитана символизмом, становилась проповедью или рассказом о наказании. Даже сочетание цветов что-то означало. Художники не могли рисовать все, что им вздумается, для них был одобрен реестр разрешенных цветов, подходящих для благочестивых сюжетов. Король еще помнил суд над каким-то вольнодумцем, призывавшим отказаться от запрета на смешивание красок, что противоречило данному Богом-отцом порядку. Кажется, его сожгли как еретика.

На каждом углу змей соблазнял неверных, полыхал мозаичный костер адского пламени, пожирающего выложенных крохотными разноцветными стеклышками грешников, чтобы дать возможность изобразить святых, разнообразно поражающих зло. На площади Священного суда, например, зеваки частенько разглядывали раскинувшиеся на стене изображения нарушений заповедей Бога-отца. Кто-то поговаривал, что художник чересчур расстарался. Дьявол с блудницами и впрямь был нарисован очень колоритно, но на последних фресках и грешники, и дьявол низвергались в ад сверкающим мечом Бога-отца, как и было положено. Бесконечные шеренги праведников, бюстов членов Совета и соблазнительных фонтанов-грешниц, которые, конечно, были наказаны или обвиты змеем-искусителем, делали столицу неподражаемой.

Площадь Трех находилась немного на отшибе и проектировалась как место для публичных наказаний, но получилась противоестественно красивой. Отшлифованные руками ремесленников камни плотно прилегали друг к другу, их темный красноватый цвет по-особому играл в лучах заката. По ободу круга, врастая в здания, возвышались три фигуры. Они располагались с разных сторон, как бы окружая площадь, причем скульптор не расставил их, а создал ощущение, что они выламываются из каменных зданий, стремясь перестать быть просто изображениями.

Считалось, что каждая из них изображала сурового Бога-отца, но видение мастера отстояло далеко от канона. Один из богов-близнецов смотрел, сдвинув брови, и указывал пальцем прямо в центр площади, обличая грех. Другой был грустен, сжимая кулак у сердца, будто преступление казненных причиняло ему боль. Печаль на лице жесткого, дикого бога выглядела непривычно, а потому пробирала до печенок. Третий гигант так и вовсе не успел развернуться, зритель с площади видел только его сильную спину. Напряжение мышц как бы говорило о том, что вскоре колосс освободится и тогда грешнику не поздоровится.

По крайней мере, именно так трактовала памятники церковь, но некий привкус ереси, витавший над площадью Трех, привлекал сюда не только публику, желающую посмотреть на отрубание голов и сжигание ведьм, но и обычных гуляк, находящих тут отпечаток индивидуальности, которая отсутствовала в остальных уголках столицы.

Терновник относился к последним – он что-то искал, хотя никак не мог понять, что именно. Смятение завлекло его, направило вниз по переулку, и вскоре король оказался в толпе. На площади шла казнь, которую разогретые грядущим началом войны против еретиков люди горячо приветствовали. Посередине площади возвышался помост, на котором еретику с белым, словно мука, лицом на фоне шепотков публики зачитывали список смертельных проступков. Звучали слова «запрещенный текст», «подпольная торговля» и «чародейство».

Некоторое время король пытался совладать с мешаниной чувств и мыслей, у него слегка кружилась голова. Сквозь этот гул он посмотрел на преступника. Священнослужитель со списком бубнил себе под нос, а Терновник глядел на бескровное лицо жертвы с выпученными глазами и искаженным ртом. Тщетные попытки сохранить чувство собственного достоинства и дикое нежелание умирать. Король стоял далеко, но каждая морщина на лице осужденного, капля пота, пятно, прожилка в глазу виделись ему очень четкими. Чем дольше король смотрел, тем сильнее он понимал, что переживает грешник, и вдруг страх леденящей струей, жгучей, словно отрава, обдал Терновника, заставил его съежиться и онеметь.

Так страшно было этому незнакомому мужичонке, что от этого ужаса отнимались ноги, размякали мышцы, исчезала воля. Грешник в мыслях умолял не убивать его, но знал, что никто его не спасет, и от этой безысходности умирал быстрее, чем от меча. «Не убивай меня, не убивай, не убивай, боже, не надо, не убивай, не убивай, не убивай…» – Голос зазвучал в голове святого, будто бедняга обращался напрямую к нему. Терновнику стало до рези в сердце его жалко.

Король начал задыхаться. Чужой страх стал на время его собственным. Он хотел выпустить человека, раскидать палачей, сжечь помост, разогнать глупцов, которые здесь собрались, ведь это так низко, так нечестно – убивать человека…

– Чего толкаешься? – буркнул горожанин, не узнавший своего святого. – Вот пьянь…

Сострадание захватило короля всецело. Спасти грешника – вот чего хотелось более всего. И показалось ему, что первая статуя показывает не на преступника, а на палача, потому что именно на палача обращен гнев Бога. Что вторая статуя так же страдает от зрелища казни, как и он сам. Что третья статуя сейчас развернется и разнесет здесь все, все…

«Ведь ты веришь, что это твой Бог создал людей. Разве не он должен тогда сам их и карать? Почему же вы постоянно действуете от имени Бога, даже если просто хотите забрать чужой скарб?» – раздались слова Дала Риона, и Терновник сжал пальцы в кулаки. Он должен был сдержаться, ведь нельзя оставлять еретиков в живых, нельзя сострадать им – и терять веру, терять уважение. Кое-как король протолкнулся обратно к переулку и побежал прочь, всматриваясь в лица, ловя чужие чувства, чтобы забыть нечеловеческий ужас незнакомого мужчины.