я могу смеха ради сесть на этого самого деревянного козла верхом и заставить его взмыть в черное ночное небо и встретить там восходящую Луну. А если она еще не восходит, то и разбудить её величество ночную царицу и заставить взойти! Какого черта она там спит! Пора, серебряная красотка, я хочу долететь до тебя на этом деревянном козле и закрутить с той роман о любви и дружбе…

– Всё? – неожиданно спросила меня Акулина, когда я уже собирался взлететь. – Закончил мечтать? – При этом она больно вонзила мне ногти в ухо – казалось бы нежнейшее прикосновение при наших-то с ней отношениях, а у меня аж слёзы из глаз брызнули.

– Ай! – взвыл я, до крови прикусив губу. Никогда так не прикусывал, а тут не выдержал, пипец как больно было. И тут же воздух за спиной рассек первый взмах трости. Да, это была не розга, к которой я, в общем-то, успел привыкнуть за эти недели службы у Хозяйки. Розги периодически ломались. Розги были менее упруги и оставляли не такие толстые рубцы. Розги были гуманнее.

Бамбуковая трость не ломалась. Она расщеплялась на тонкие острые щепки, которыми тоже можно было при определенной сноровке причинять боль. И трость была беспощадной. Вкус бамбуковой трости я ощутил впервые в жизни. Должен признаться – этот вкус мне не понравился.

Во-первых звук. Звук, с которым трость при взмахе рассекала воздух, был суровым и взрослым. Трость пела так: фр-рррр! Розги, они пели как подростки – вжих-вжих-вжих! А трость, это злой и беспощадный палач, пришедший с холода. С розгами была иллюзия договориться, можно было пытаться вилять задом, сжимать или, наоборот расслаблять булки, и хоть это была лишь иллюзия, все равно становилось как-то легче. Можно было перетерпеть боль. А с тростью никаких иллюзий не оставалось. Трость ломала твою волю с каждым ударом. Впечатывалась в твое тело и отдавала ему всю энергию разрушения и муки. И виляй – не виляй, ори не ори, расслабься или сожмись в комок – ничего не помогало. Трость с каждым ударом отнимала у тебя жизнь, и дарила боль. Боль бесконечную, нарастающую, инфернальную. Которую невозможно было терпеть.

Во-вторых следы. От розог нам помогал отвар Акулины. Он заживлял сплошь иссечённую спину и даже до крови выпоротую жопу за одну ночь. Следы, конечно, оставались, но сидеть, по крайней мере с утра за завтраком было можно! Я глянул через плечо при первом ударе трости – там вспух толстенный буро-малиновый рубец, который явно будет заживать неделю. И ясно было, что при втором-третьем ударе по одному и тому же месту пойдёт кровь.

А в-третьих – сама боль. Боль от трости была ни с чем не сравнимой, невероятной, не дающей даже надежды её перетерпеть. Можно было лишь молить о пощаде и орать.

Поэтому когда Акулина положила первый десяток ударов тростью поперёк моей жопы, я запрыгал на этом чертовом козле и возопил так, что наверняка разбудил всех лесных обитателей в радиусе километра! Акулина перестала пороть, нагнулась ко мне, заглянула в моё зарёванное хлебало.

– О, я вижу, это будет весёленькая ночка! – сказала она, довольно улыбаясь, и смачно плюнула в мой перекошенный от ора рот.

Затем сноровисто развязала путы и перетащила меня на широкую лавку, специально приспособленную для серьёзных и обстоятельных экзекуций. Здесь она привязала меня так же за руки и ноги, а телу оставила счастливую возможность дёргаться и вилять задом сколько угодно. Акулина, я заметил, не любила жёстко фиксировать жертву. Напротив, часто едва привязывала за какую-нибудь одну конечность, чтобы наказываемый мог бы дёргаться и скакать, пытаясь увернуться от жалящих ударов. Ей явно нравилось наблюдать за отчаянием жертвы, как будто бы попавшей в капкан. Похоже, в молодости она баловалась охотой. Хотя, почему в молодости? Разве сейчас она не тем же занимается? Разве мы с Колей не такие же зайцы, попавшие в её капкан и теперь судорожно дёргающиеся в нем?

На лавке было удобнее лежать и страдать. Но и Акулине было удобнее меня сечь в таком положении. Она могла обойти меня со всех сторон, наносить удары откуда угодно, даже сбоку – по бёдрам, бокам, по пяткам и даже по рукам! Я в один миг оценил все преимущества такой её позиции и в отчаянье закрыл глаза.

И тут началось…

Сначала я пытался считать про себя удары, но оказалось, что невозможно вопить на всю мощь лёгких и что-то там считать мысленно. Затем я почувствовал, что голос очень быстро садится и в горле что-то хрипит и булькает. Я стал выть. Реветь как маленький ребенок. Заливисто и перекатисто. А потом я начал дёргать всем телом и стараться перевернуть скамейку, хотя понимал что это невозможно – скамья для наказаний была прочно врыта в землю. На ней, наверняка, и не таких лосей как я секли. Да и вероятно насиловали тоже – почему-то мне неожиданно пришла такая странная мысль с явно нездоровым сексуальным оттенком. С чего бы вдруг? Меня начинает заводить порка?

Странно, что Акулина совершенно не пыталась хоть как-то ограничить подачу мной таких заполошных звуковых сигналов. Вой, разносившийся по лесу, нисколько её не волновал. А может, напротив – возбуждал? Может, ей нравилось слушать, как я болотной выпью оглашаю окрестности? Интересно, а она не боится, что соседи вызовут полицию? Ведь недалеко посёлок и в такую ночь кто-то может еще попивать пивку, сидя на крылечке и слушая соловья…

А тут я со своей вселенской скорбью и скрежетом зубовным!

Но и отвлечься на посторонние мысли не удавалось. Фр-ррр… Фр-ррр… Фр-ррр… – пела трость, с каждым ударом разрывая на половинки мою задницу. Я был уверен, что там всё уже залито кровью и вот-вот полетят куски мяса. Я читал, что во время порки шпицрутенами, в царские времена, когда прогоняли сквозь строй, куски мяса отлетали в стороны и оголялись кости. Но при этом жертва еще была жива! От таких воспоминаний мне стало как-то плохо, даже боль притупилась и я почувствовал, что вот-вот отключусь. Ура, успел я подумать, спасительное забытье!

Но хуй там плавал!

Акулину так просто не проведёшь. Старая опытная ведьма умела мучить людишек и зорко следила за тем, чтобы несчастный не терял сознания по пустякам. Ей нужно было, чтобы человек страдал и максимально интенсивно отдавал бы ей все свои силы, всю свою энергетику. А полумертвый труп ей был не нужен.

Поэтому она тут же остановила руку, уже занесённую для удара. И неожиданно рассмеявшись, села,