А спустя некоторое время на свет появилась девочка по имени Ира Бахтура. Именно так меня звали в детстве. Я родилась 11 апреля 1965 года, в центральной городской больнице Ростова-на-Дону. Ростовчане называют ее по аббревиатуре – ЦГБ (с характерным фрикативным гэ), и находится она на одной из центральных площадей города. Когда пришло время нас с мамой выписывать из роддома, папа пришел за нами и пешком отнес меня в общежитие, располагавшееся на улице с красивым названием Турмалиновская, где у родителей была тогда комната. Это было общежитие творческих работников, и населяли его сплошь очень интересные неординарные личности и члены их семей. Наша комната была просто роскошной по тем временам, целых 25 метров. Там были встроенные шкафы, антресоль, словом, все, что было нужно для комфортной жизни.

А вот на этой фотографии – я, собственной персоной. Мне тут год или около того. Я карапуз, одетый в кофточку и ползунки, про мои пухлые щеки в народе говорят: «Из-за спины видать». Боже мой, неужели это действительно я?

Мама родила меня, не успев окончить медицинский институт, и для того, чтобы получить диплом и стать врачом, ей не хватило буквально года. В результате мама стала фельдшером, работала операционной сестрой, а в свободное время изготавливала препараты как провизор (у нее был диплом фармацевта) и делала на дому уколы всем соседям. Я помню шприцы, которые постоянно кипятились на нашей плите в жестяной коробочке, помню, как мама достает их специальным пинцетом и бросает на поддон, вынимает ампулы, надевает идеальный белый накрахмаленный халат (других мама не признавала, и я до сих пор помню свежий запах этого халата) и идет спасать соседей. А я постоянно играла в доктора и мечтала, когда вырасту, тоже стать врачом, как мама.

Вот еще одна фотография. На ней я и моя младшая сестра Оля. Обе в роскошных по тем временам платьях. Мама специально нарядила нас красиво, для фотографии. Эти платья – немецкие. В нашей семье в то время было много немецких вещей. Так получилось, что моя младшая сестра (совершенно неожиданный факт ее биографии!) родилась в городе Потсдаме.

Как родителей занесло в те времена в Германию? Однажды папе предложили поработать в ГДР. В то время Берлин был разделен на две части, нашу и американскую. Посреди города была возведена стена, и по одну ее сторону стояли американские войска, по другую – наши. Папу пригласили работать в оркестр нашей воинской части, в музыкальный батальон. И мы всей семьей отправились туда. Там, в городе Потсдаме, родилась моя младшая сестра Оля.

У нас с ней очень маленькая разница в возрасте, год и четыре месяца. То есть, когда мама забеременела, я была совсем еще крошкой. Женщины в такой ситуации, как все мы знаем, разные решения принимают. И сейчас я бесконечно благодарна маме, что она решила все-таки родить сестренку. Хотя даже не представляю, чего ей это стоило. Мама, приехав в Германию, стала подрабатывать уборщицей. Больше никакой работы ей предложить не могли, а деньги были очень нужны. Она брала как можно больше нагрузки, мыла подъезды и лестницы, несмотря на то что была уже беременна Олей и растила годовалую меня. Я рассматриваю ее фото того периода и ужасаюсь – она выглядит крайне болезненно, под глазами круги, которые видны даже на черно-белой фотографии не лучшего качества. Но мама всегда была бойцом и никогда не сдавалась.

Как гласит семейная легенда, первое, что я сделала, увидев новорожденную сестру, которую принесли домой и положили на кровать, – стянула ее за ногу на пол. Видимо, я решила, что это кукла, и планировала с ней как следует поиграть. Впрочем, происшествие закончилось хорошо – судя по тому, что сейчас с Олиной головой все в порядке, до пола она не долетела, успели перехватить.

Примерно к этому же моменту относятся и мои собственные первые воспоминания. Я помню очень высокую кровать, железную, с массивными шарами по углам спинок. Я спала на ней, а потом проснулась и поняла, что мне срочно надо на горшок, а спуститься с кровати самостоятельно ну никак не могу, уж слишком она высокая. И я, как Алиса в Стране чудес, сижу на этой верхотуре, свесив ножки, и не знаю, что мне делать. Когда я рассказала родителям, что помню этот момент, они были страшно удивлены, потому что считали, что ребенок в таком возрасте (а было мне никак не больше полутора лет) еще толком ничего не осознает. А еще я ясно помню, что стою на лестничной площадке около двери в квартиру, где мы жили, и наблюдаю, как грузчики пытаются затащить к нам в дом пианино. Родители очень хотели, чтобы мы начали учиться музыке как можно раньше, и накопили денег на хороший инструмент, пусть и подержанный, но немецкого качества. И вот я стою и смотрю, как четверо солдатиков несут это пианино, мучаются, пытаясь как-то протащить его по лестничному пролету и внести в квартиру, а дверной проем очень узкий и у них никак не получается это сделать, не зацепив дверной косяк и не поцарапав инструмент. Этим воспоминанием я тоже изрядно удивила родителей, мне тогда не было и двух. А пианино это я хорошо помню – черного дерева, старинное, сделанное на совесть, – оно потом с нами уехало в Ростов, и папа меня учил на нем играть. Помню, что я сижу у него на коленях рядом с инструментом, а он одним пальцем нажимает на клавиши и говорит: «Подрастешь – будем учиться».

Папа мой был мужчина темпераментный. Однажды он поссорился со своим коллегой-барабанщиком и, не совладав с эмоциями, прямо во время концерта подошел к нему и проткнул гвоздем его огромный барабан. Такого вопиющего нарушения трудовой дисциплины папе простить не смогли, его депортировали из ГДР. Мы вернулись в Ростов.

Кроме пианино с нами в Ростов уехала масса роскошных, по тем временам, вещей. Мы все прекрасно помним, что в советских магазинах в ту пору не было ничего, кроме хлеба, консервов, плавленых сырков и картошки, и поэтому родители в Берлине жили весь год на хлебе и воде и постарались на сэкономленные деньги накупить впрок всего, что только можно было увезти с собой из Германии – и посуду, и ткани, и одежду, и все по максимуму.

Разглядывая фотографии того времени, я вижу платьица, в которые нас наряжали (разумеется, не каждый день, это была непозволительная роскошь), и блузки, которые были на маме (я потом их носила, будучи взрослой, качество было отменное, вещи не портились годами), занавески и скатерти, все добротное, красивое, не советское. А консервный нож, который приехал с нами из Берлина, невероятно новаторский по тем временам – деревянная красная штуковина с круглым ножом, который надо было крутить с помощью специальной ручки, и он резал жестяную банку, как бумагу, – переехал со мной в Москву и служил мне десятилетиями. Качество тех вещей было просто потрясающим.

Вернувшись на родину, мы снова оказались в общежитии. Общежитие было устроено так: общая кухня, общие умывальники, кладовка, где у каждой семьи была своя полка, уставленная соленьями, вареньями и всевозможными запасами, без которых тогда было не прожить, и общий коридор, по которому носилась целая армия разновозрастных детей. Недостатка в товарищах по играм у меня там не было. В торце коридора, под окном, кто-то постелил ковер, жильцы пожертвовали в общий детский фонд игрушки, у кого какие были, и там образовался своего рода детский сад. Мы вовсю познавали жизнь. Помню, один мальчик сказал, что у него в комнате живет морская свинка. Естественно, мы тут же захотели ее увидеть и толпой пошли к нему в гости. Разочаровались, увидев нечто, похожее на крысу. «Какая же это свинка, ерунда какая-то», – вынесли мы вердикт. Хозяину морской свинки надо было как-то реабилитироваться, но он не мог придумать, как. И тут вдруг кто-то из детей нечаянно смахнул со стола ртутный градусник. Ртуть разбежалась по полу маленькими серебряными шариками. И хозяин свинки, поняв, что это его шанс, взял один из шариков и положил бедному животному прямо в ухо. Мы его тут же зауважали. Но тут в комнату вошли взрослые и стали кричать на нас. Мы не поняли, что сделали не так, поняли только, что очень плохо поступили, разбив градусник. А спустя несколько дней хозяин свинки пришел явно в расстроенных чувствах и, судя по всему, предварительно отлупленный ремнем по попе – глаза красные, нос распух – и сообщил, что свинка умерла. «Не надо было мне все-таки ей ртуть в ухо засовывать. Хотя до сих пор не понимаю, почему это было неправильно? Вот же шарик, вот ухо, отверстие такое смешное, и шарик так забавно вкатывался туда и выкатывался наружу», – недоумевал он. Мы тоже не могли осознать, что пошло не так. Вроде бы все логично, но свинка умерла, а парень получил ремнем по попе. Именно в этот период я начала подозревать, что взрослая жизнь не так проста и что есть на свете какие-то странные вещи, которые мой детский мозг не в состоянии осознать. Ртуть, например, – красивая, но опасная. Или свинка – была и нету. В общем, тут было над чем подумать.