Когда мне было лет десять, мамино здоровье вновь стало ухудшаться. Опухоль, которую попытались удалить во время первой операции, не сдалась и вновь стала расти. Головные боли усилились, появились «приступы», похожие на те, что бывают при эпилепсии, и стало ясно, что без повторного вмешательства не обойтись. Мама и бабушка обсуждали предстоящую операцию, звучали очень страшные слова «трепанация черепа» и «наркоз».

Когда мама вновь вернулась из больницы домой, я узнала, что ей снова брили голову наголо и вскрывали череп. Во время операции что-то пошло не так, врачи задели артерию, была серьезная кровопотеря, повредили нерв. Ситуация была критической, пришлось срочно вызывать главного хирурга, который доделал операцию.

Мамочка была очень слаба, у нее отнялись левая рука и нога, были проблемы с речью. Сестра вспоминала потом, что, навещая маму в больнице, она брала с собой букварь и учила ее говорить заново. Мама жаловалась на головные боли и не могла уснуть без сильных снотворных. Ей дали инвалидность. Но работать мама продолжала. Конечно, о работе медсестрой не могло быть и речи, и она устроилась в круглосуточную аптеку, дежурила там по ночам.

Однажды наша соседка, наблюдая за тем, как бабушка выбивается из сил, ухаживая за дочерью-инвалидом и двумя внучками, предложила маме устроить меня в школу-интернат. У нее там учился сын, и они были в восторге от этого заведения. «Лесная школа» – так она называлась – была чем-то вроде санатория, где дети жили и учились, можно было забирать их на выходные домой или приезжать в гости. Я туда отправилась и год прожила в этом чудесном месте. Мне очень там нравилось. По рабочим дням мы учились, потом обедали, потом выходили на улицу гулять, зимой катались на коньках на собственном катке, участвовали в разных интересных мероприятиях, а по вечерам делали вместе с учителем уроки. Учиться было легче, чем в обычной школе, потому что можно было, если что-то не понимаешь, уточнить прямо тут же у учителя.

Это был такой пионерский лагерь длиной в год. Нас там не только учили, но и всячески оздоровляли – например, выводили на большую крытую террасу, клали на кровати, заворачивали в большие стеганые спальники, пеленали, как младенцев, и завязывали бантиком, чтобы мы не развязались. В таком виде мы спали на открытом воздухе, словно и не шестиклассники, а младенцы.

При этом в классе у нас вовсю кипела жизнь, у меня там завелась масса новых друзей и даже первая детская романтическая симпатия. В санаторий съезжались дети со всего Советского Союза, по причине ослабленного здоровья не могущие учиться в обычных школах. Получились самые настоящие «15 республик – 15 сестер». Были среди нас и киргизы, и белорусы, и грузины, и армяне, и евреи, и украинцы, литовцы и латыши. Никто не обращал внимания на национальности, все дружили, жили в прекрасном месте, хорошо питались, дышали свежим воздухом, в общем, замечательно проводили время.

Но однажды в санаторий приехали моя сестра и соседка тетя Надя. Они сказали, что мне надо срочно собираться домой. Когда я их увидела, мысли стали возникать самые разные. И самая страшная, та, которую я от себя изо всех сил гнала, тоже была среди них. Я не хотела верить. Боялась спросить. До последнего момента отказывалась думать, что произошло что-то по-настоящему страшное. По дороге к дому мы зашли в магазинчик, и тетя Надя купила много спиртного. «Зачем вам столько?» – спросила я. Моя десятилетняя сестра ответила: «Пойдем домой – увидишь».

Вместе с сестрой мы вошли в квартиру. В ней стояла странная тишина. Та особая тишина, которая бывает в доме, когда там случается беда. В квартире было много людей: родственников, знакомых и незнакомых. Часть людей находились в гостиной, в которой было что-то еще. Что-то незнакомое и пугающее. В центре комнаты на столе стоял гроб. Я, не заходя в гостиную, прошла прямиком в свою комнату. Ко мне подходили, утешали, говорили что-то, объясняли, что я должна пойти туда. Я отказывалась. Я не могла все это принять. Вероятно, детская психика так защищалась. Я думала: «Если я это не вижу, значит, это не случилось».

Я не плакала. Просто не могла. Я, девочка, которая была способна зареветь навзрыд из-за того, что рядом со мной кто-то кого-то обозвал дураком или сказал резкое слово – не проронила ни слезинки. Как сказала бабушка, «запеклась» от горя. Я смотрела на людей, которые зачем-то наводнили нашу квартиру, и поражалась тому, что они могут ходить, общаться друг с другом, обсуждать бытовые вещи. Они привезли каких-то кур, какую-то лапшу, на нашей плите стояла огромная кастрюля, в которой обычно кипятили белье, в ней варились сразу несколько куриц, по всей кухне были расставлены бутыли, заткнутые свернутыми газетами, и я поняла, что там самогон. «Какие куры, какой самогон, зачем все это?»

Сестра рассказала мне позже, как все было. Маме становилось все хуже. Однажды она пошла в туалет, силы ее покинули, и она присела на пол. Сил поднять маму у десятилетней Олечки не хватило, и они вдвоем так и сидели на полу, пока не пришла бабушка. Постепенно мама слегла совсем, речь тоже отнялась, и сестра понимала ее по жестам и глазам. Оля помогала бабушке менять маме одежду. Памперсов тогда не было, приходилось пользоваться резиновым надувным судном.

Умирала мама тихо. Бабушка голосила, а врач ей говорит: «Тихо, вы не видите, она же умирает». Оля рассказывала потом: «Я подошла к кровати, посмотрела в глаза маме. Они из зеленых превратились в мутно-серые. Я услышала вдох. Потом выдох. И на этом все. После маминой смерти пришли женщины, вымыли тело, переодели. Бабушка дала мне два пятака, я положила их маме на глаза, потом нашла помаду и накрасила маме губы». Это случилось 3 марта 1977 года.

Еще Оля вспоминала, что, пока мама болела, домой к нам приезжал отец. Бабушка уступила ему свой диван и легла спать рядом с Олей. Отец, изрядно к тому времени выпив, зашел в комнату, где спали Оля и бабушка. Что между ними произошло – неясно, а только Оля проснулась от бабушкиного крика. Открыла глаза и увидела, что папа стоит, замахнувшись на бабушку бутылкой. Сестра повисла у отца на руке, не дав ударить ее. Потом побежала к соседям, которые быстро вытолкали отца из нашей квартиры и спустили его с лестницы.

Гроб с телом мамы поставили перед подъездом на табуретках. Я не понимала, зачем чужим людям видеть ее? Это же очень личное. Да, я несколько раз наблюдала похороны в деревне у бабушки, видела, как гроб проносили по улицам и незнакомые люди шли за ним и бросали цветы. Но это было давно и связано с какими-то неизвестными мне людьми. А тут же мама!

Мы отправились на кладбище. Была жуткая промозглая погода, и я услышала, как кто-то сказал: «Вот не повезло копачам, земля промерзла». Впоследствии этим самым копачам были вручены бутыли с самогоном. Люди кругом говорили какие-то странные вещи, я не понимала зачем. Зачем самогон, зачем вся эта бытовуха, почему каким-то незнакомым людям уделяют внимание, отдают им какие-то деньги? «А вы взяли полотенца?» Какие полотенца? Зачем они на кладбище? Я не знала, что речь шла о полотнищах, на которых опускают гроб.