Гроб поставили на промерзший скользкий глинистый отвал земли рядом с могилой. Люди по очереди подходили и прощались. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то поправлял. Я видела все и не понимала ничего. Там мама. Но этого не может быть, это не она, это какой-то манекен! Или мама? Нет, точно не мама. Не может быть. И все-таки там мама.

Сестра сдержанно реагировала, она больше времени провела в деревне, чем я, а там было традицией всем селом ходить на похороны соседей, и, видимо, Оля насмотрелась уже и привыкла. А меня как будто заморозили. У меня не было никаких эмоций. Ни малейших.

И вот гроб накрыли крышкой. Взяли гвоздь. Раздался первый удар молотка. И именно в тот момент я осознала, что вот теперь действительно конец. Слезы брызнули из моих глаз, и со мной случилась истерика. Молоток как будто не по крышке гроба бил, а прямо по моим нервам. Удар за ударом. Мне казалось, что это будет продолжаться вечность.

Безысходность. И невозможно ничего сделать, остановить, повернуть вспять, спасти. Я вся погрузилась в звуки. Гроб опускается. Со стуком цепляется за что-то. Люди бросают на его крышку комья мерзлой земли. Отходят. Ноги чавкают в мокрой глине, скользят. Конец. Мамы больше нет.

Я долгое время отказывалась ходить с бабушкой к маме на кладбище. Было невыносимо думать, как она там. Невыносимо.

Мамина смерть была первой серьезной потерей в моей жизни. Развод родителей тоже был печальным событием, но переживания по этому поводу и близко не могли сравниться с тем состоянием опустошенности и безысходности, которое накрыло меня после смерти мамы. Когда мы остались без отца, это означало всего лишь то, что он больше не будет приходить к нам домой, но я знала, что он где-то там живет, мы время от времени о нем слышали, иногда получали какие-то деньги. И я понимала, что в крайнем случае его можно найти, к нему приехать. Мамы не стало, и это было уже навсегда.

Вслед за этой трагедией чуть было не последовала другая: нас с Олей, оставшихся фактически сиротами, предлагали отдать в детский дом. Мы узнали об этом много позже, а тогда, оглушенные своим горем, даже не подозревали о таком риске. Ситуацию спасла бабушка, которая к тому времени окончательно перебралась к нам в город и уверенно заявила службам опеки, что и не подумает нас отдавать ни в какой детский дом, что мы семья, и она нас прокормит. Бабушка была просто невероятным человеком, мы ее нежнейше любили и любим до сих пор. Для нас она всегда была образцом нравственности, чистоты и цельности. Потеряв свою единственную дочь, бабушка сделала все, чтобы вырастить внучек. Иногда, когда мы не в меру расшалимся, она в сердцах бросала: «Ну вот, говорили же мне умные люди, отдай их в детский дом!» И тут же осекалась. А иногда принималась тихо плакать и говорила: «А может, и правда было бы лучше вас в детский дом отдать, на все готовое, по крайней мере вы бы ели там досыта».

В бабушкиных словах была доля истины. После маминой смерти нам всем пришлось несладко. Оказалось, что мама умудрялась, зарабатывая деньги на нескольких работах и делая уколы на дому, создавать нам довольно-таки приличный уровень жизни. Мы не испытывали недостатка в еде и одежде, хоть и жили небогато. А оставшись с бабушкой, мы ощутили нехватку самого необходимого. Чтобы прожить самой и прокормить нас, бабушка устроилась работать дворником. В ее задачи входило убирать мусор и грязь вокруг дома, в котором мы жили (а он был огромный, многоподъездный). Бабушка справлялась с этой непосильной для многих задачей в одиночку. Если бы не ее деревенская закалка, она бы не сдюжила. Но бабушка привыкла работать. Каждый день она вставала в шесть утра и приступала к своим обязанностям. Зимой чистила снег и таскала ведра с песком, чтобы посыпать дорожки, весной орудовала ломом, скалывая лед, осенью сгребала в кучу опавшие листья. Ей выделялась небольшая сумма денег на покупку метел и граблей, но метлы очень быстро приходили в негодность, и она ходила на заготовки – резала какие-то высокие прочные сорняки и собственноручно вязала из них метлы. Иногда мы с Олей выходили во двор ей помогать, но это случалось нечасто, у нас было много своих дел. Да и не всегда хотелось, идя, к примеру, из школы домой, афишировать перед всей честной компанией, что вот этот дворник – моя бабушка, а я дворничихина внучка. Я стеснялась. Не то чтобы я стыдилась ее работы. Нет. Но мне было с чем сравнить, ведь у моих друзей родители занимались совсем другими делами. Мама одной из моих школьных подруг преподавала в институте, у второй мать была врачом. Родители друга, с которым мы познакомились, еще живя в творческом общежитии на Турмалиновской улице, были танцорами знаменитейшего на весь мир ансамбля «Донские казаки». Они катались по гастролям, не вылезали из-за границы, и дом их был напичкан самыми модными вещами – первые джинсы, первые магнитофоны появлялись именно у них. Это была прекрасная семья, и парень, и его родители, я с удовольствием ходила к ним в гости и с некоторой завистью (доброй, конечно) смотрела на то, как они все дружно сидят за столом и лепят вареники, или как папа играет с детьми. Иногда после визитов туда я начинала размышлять, что неплохо было бы жить в полной семье. Папа бы приходил домой после работы, я бы смотрела, как он ест, репетирует, он бы говорил со мной, что-то делал по дому. Мне нравилось смотреть, как папы на улице носили на плечах уставших дочек или как они всем семейством выбивали ковры зимой во дворе.

Папа, конечно, здорово бы нам помог в тот тяжелый период. Сейчас, когда я задумываюсь над тем, через что пришлось пройти бабушке, чтобы нас вырастить, я прихожу в недоумение. Как она справлялась? Нас все время надо было кормить, мы постоянно вырастали из всех колготок, юбок, из зимней одежды и обуви. Бабушкина зарплата – сто рублей, нас трое, а долг за кооператив все еще не выплачен, и он немаленький – 40 рублей в месяц. Итого оставалось 60 рублей на троих. Школа нам, как сиротам, выделяла некоторую сумму на покупку школьной формы, но это случалось раз в год, и обычно мы из нее к концу года безнадежно вырастали. И еще мы могли раз в день в школе бесплатно поесть. В школьном буфете было строгое разделение: одна еда предлагалась за деньги, другая – по талонам малоимущим. За деньги наши более состоятельные одноклассники покупали мясную «поджарку» с гарниром, очень вкусную и сытную, или пирожки с мясом, а не с непонятно из чего сделанным джемом. Еще были компоты из ягод и сочники с творогом. Нам вместе всего этого предлагался компот из сухофруктов, по которым невозможно было определить, чем именно этот сухофрукт был при жизни, и белый хлеб с молоком, который я ненавидела. Но это была хоть какая-то еда. Она позволяла протянуть до вечера. Одежда нам доставалась от старших родственников, ношеная, перелицованная, но вполне еще годная. Помню, как я щеголяла в зеленом кримпленовом демисезонном пальто. Ребенок, носивший его до меня, положил в карманчик пальто ручку, и из стержня вытекли чернила, украсив борт пальто несмываемым синим пятном. Мы с бабушкой придумали сделать на нем аппликацию, и пальто это считалось у меня верхом шика.

Немного улучшал материальное положение участок в шесть соток, который мы гордо именовали садом. Он был довольно далеко от дома, в полутора часах езды, там был малюсенький дощатый домик, в котором хранились инструменты и была одна кровать, на ней можно было в самом крайнем случае переночевать в грозу. Бабушка, привыкшая к плодородной украинской земле, чувствовала себя на этих шести сотках сплошного суглинка не очень уютно, но изо всех сил пыталась вырастить на них хоть какой-то урожай. Получалось не очень – поскольку воду на участок давали один раз в неделю, а больше ее взять было неоткуда. Она накапливалась у нас в огромном резервуаре, и мы ходили с ведрами к этому резервуару. Бывали мы на даче нечасто. Поэтому росло на участке только то, что могло там выжить: цветы, плодовые деревья и кусты, картошка, лук и чеснок. Единственное, что разрослось в промышленных масштабах и без особого бабушкиного участия – это малина. Нам с сестрой удавалось иногда собрать за один приезд по два ведра спелой, крупной сладкой ягоды. Бабушка раскладывала ее по банкам и продавала за 50 копеек на рынке, это давало хоть небольшой, но все-таки доход, можно было накопить на новые сандалии или зимние сапоги. С обувью было сложнее всего. Одежду можно было сшить, обувь достать было негде, и она чинилась и латалась до тех пор, пока не рассыпалась прямо у нас на ногах. Новая обувь покупалась сильно на вырост и носилась до тех пор, пока пальцы не начинали упираться в носки.