раздвигать с натужным скрипом по шестеро крепких мужчин с обеих сторон либо мощный рычащий механизм, но распахнулись с лёгкостью крыльев бабочки.

Я поморщился, диссонанс, надо медленно и величаво, желательно со скрипом перемалываемого в пыль песка. Несоответствие замечают даже менее артистичные натуры, чем я, но все же коробит не всех, большинство предпочли удобство. Совсем распустились, каждый мнит себе Корбюзье, как в моем детстве пели «Много у нас диковин, каждый мудак Бетховен…».

Здание великолепное, даже прекрасное, хотя мы за последние годы и пережрали прекрасного и прекраснейшего, но все равно возвышенно и здорово, ГИИ умеет вытаскивать из глубин наших душ то, что сами считаем красивым и величественным.

Однако иногда всё же проскальзывает ощущение некой фальши и помпезности. Хотя, понятно, я бы сделал строже, но при проектировании и создании Дворца учитывается коллективное наших фёдоровцев, так что уже хорошо, а то могли бы вообще намудрить смесь готики с индуистскими храмами в стиле дрек-панка.

Потому да, здесь больше от луев и каролингов, чем от чего-то необычного, мы же консерваторы, основа основ, храним традиции, старое вообще привычнее и безопаснее.

В глубине зала красиво и чинно, а потом словно исполняя торжественный танец перед императором вышел из пространства Аркаша Ламмер, тоже освоивший прыгалку, огляделся с надменностью во взоре и всей фигуре, человек же теперь в самом деле царь природы.

Я неспешно шёл к сцене, там всё тот же стол с красной скатертью, Аркадий произнес звучно, но нежным, как бархат от Марго Генер, голосом:

– Быстро они! Хотя с их возможностями…

В двух шагах проявился Х-61, такой же худой и с жёлтым лицом, быстро огляделся, на живом подвижном лице крупными буквами написана страсть спорить обо всём и со всеми. Яростный апологет науки и прогресса, но почему-то здесь, а не в сингулярах, Я не спрашивал, у нас это не принято, у каждого свои скелеты.

Быстрый и живой, как ртуть, он стремительно развернулся в нашу сторону.

– Ну наконец-то!

– Мог бы и прошлый раз прийти, – напомнил я.

Он сказал живо:

– Да я вообще не поверил, что сдвинемся с мёртвой точки! Совсем было примерзли. Даже разговоров не было.

Втроем пошли через зал, спокойные и невозмутимые, словно сенаторы древнего Рима. На лице Х-61 некоторое изумление и даже разочарование, дескать, а где же величественная аппаратура, гигантские механизмы, что-то сингуляры совсем ушли в фемтометронику…

Из дальней стены вышел из незримого телепортера Тартарин в облике старца. Весь седой, даже косматые и красиво вздернутые брови словно из снега, такие же белые волосы из ушей, старчески длинный и крючковатый нос, но атлет под два метра, с проступающими под тонкой рубашкой мускулами и гордой поступью Тамерлана. В левой руке широкая тарелка с малосольными огурчиками, по одному бросает в рот, хрустит так, что мне самому захотелось сожрать хотя бы парочку, но одернул себя, не стоит идти в поводу памяти, на самом деле в еде никто из нас не нуждается.

– Ты от Южанина? – спросил я.

Он ухмыльнулся издали.

– Догадался?..

– Нетрудно, – буркнул я. – Кого он ещё не заразил жрунством?

– А тебя?

– У меня иммунитет, – отрезал я. – А вот вы растеряли.

– Ты у нас утёс, – сообщил Тартарин одобрительно, Х-61 и Ламмер кивнули, а Тартарин пояснил, – что диким мохом оброс. Где-то на Волге, там ещё Стенька Разин персидскую княжну утопил…

Ламмер сказал примирительно:

– Тьфу-тьфу. Мы вот никого не топим.

Тартарин сожрал последний огурчик, отшвырнул тарелку, что моментально растворилась в воздухе.

– Ещё бы, – сказал он издали, но голос прозвучал так, словно стоит с нами рядом, ритуально поплевал через левое плечо, подчеркивая знание таких древних традиций. – Но мы же не истинные человеки, а настоящие?..

Х-61 сказал сварливо:

– Но ты и сам бои смотришь!

– Только цифровые, – пояснил Тартарин гордо. – Я гуманист с человеческим лицом и с остальными неоцифрованными органами.

Он моментально переместился к нам через пространство зала, словно голография, хотя мы с Х-61 и Ламмером помним, не любит эти штуки и является везде во плоти.

– Это на тебя тьфу, – ответил он. – Вживую – это вживую!.. Пока не запретили, надо смотреть и записывать. Потом будем пересматривать, меняться, коллекционировать запретное и даже запрещенное.

Ламмер жеманно сдвинул плечами.

– Запретят здесь, перееду в другую общину, где посвободнее. О, Марат явился!

Марат не явился, а возник сразу в цвете, запахе и объёме, чуть ли не баскетбольного роста, в плечах ширь, грудь колесом, квадратная челюсть, надбровные дуги как у неандертальца.

Я вздохнул, в моё время даже нобелевские лауреаты каторжанились хотя бы по часу в тренажерном зале, пыхтя с гантелями и штангами, а сейчас любые мышцы по желанию. Такое из нас не вытравить никаким прогрессом, потому всякий самец в первую очередь вздувает себя мышцы до карикатурности, хотя и понимаем, что когда все вокруг атлеты, то никто не скажет тебе вслед: «Ух ты, какая мускулатурища!»

Марат пошёл к нам бодрый и пружинящий, Ламмер поморщился, когда тот бодро запел фронтовую песенку сороковых годов прошлого столетия:

– Вот сижу на дне окопа, что-то грустно стало мне, у меня промокла жопа, потому что в молофье…

Х-61 сказал недовольно:

– Ты панк, что ли?.. Откуда у тебя эти песни Генделя?

– Сам ты Гендель, – ответил Марат оскорбленно. – Это Шуберт, не иначе!.. А то и сам Мендельсон.

Х-61 смолчал, как и Ламмер, вижу по их лицам, что Марат слишком уж утрирует и подчеркивает, что отключен от мировой копилки знаний, да пошла она, сами с усами, от умностей голова болит, и вообще меньше знаешь – лучше спишь.

Ламмер сказал с ехидной льстивостью:

– Батюшка, у вас барсетка горит.

Марат поинтересовался с ленцой в голосе:

– А что это?

Х-61 хмыкнул, разленились настолько, что даже не посмотрят в инете, хотя это наносекундное дело. Все мы постоянно во всемирной сети, знания мира наши, стоит только мысленно восхотеть что-то узнать, как тут же вот оно прямо в мозгу, но мы из тех осторожничающих, кто побаивается рухнуться и потеряться под массивом информации, перед которой Гималаи просто песчинка малая и просто никакая.

Тартарин буркнул:

– Беда с этой молодежью. Глыбже Сюсюндры никого не знают. Даже про Аню Межелайтис, стыдно сказать, не слышали!.. Sic transit gloria mundi.

Ламмер посмотрел искоса, но смолчал. Он тоже, как и многие, слегка подчистил память, а то и не слегка. У каждого из нас есть стыдные моменты прошлого, в которых не признаемся даже лучшим из друзей.

Я тоже чуть было не, но в последний момент не то, чтобы остановился или отказался,