Тогда я сказал ему о том, что только что сообщили мне о мире Порты с Англией, и о мерах, внушаемых этой державой Султану. Они, по-видимому, произвели малое впечатление на Императора; но когда я заговорил о моем убеждении в том, что при этих обстоятельствах не может уже состояться конгресс в Яссах, он ничего не сказал, как бы избегая ясного и положительного ответа. Но он опять заговорил со мной об австрийских делах. Я позволил себе заметить ему, что со стороны Австрии было бы полнейшим безумием желать войны; что ее средства не могли бы позволить ей поддержать оную долее чем в течение одной кампании; что мне все еще кажется, что с нею следует говорить в точных и категорических выражениях; что это единственное средство, чтобы узнать в скорости ее истинные намерения или заставить ее принять условия, которые захотели бы на нее возложить для сохранения мира. «Да, – отвечал он, – это правда, но на этих немцев, которые в сущности хорошие люди, нельзя действовать учтивостью и вниманиями: пока их не отколотишь, они ничего не возьмут в толк…» (РА. 1870. № 1. С. 22–31).

«Париж, 12/24 марта, 1809 г. С полковником Горголи.

Государь!

Я живо огорчен причиною, ускоряющей возвращение полковника Горголи. Надежда, которую я еще питал на возможность предотвратить роковой взрыв, долженствующий произвести новую волну на Европейском материке, совершенно рассеялась. В. И. В-во посудите об этом по нижеследующему подробному отчету о двух разговорах, которые я имел вчера с Императором и его министром иностранных дел.

Я отправился вчера в четыре часа пополудни к г. Шампаньи, по настоятельному, собственноручному приглашению, от него полученному. Он с самого начала сказал мне, что Австрия подняла щит, что она сделала это самым недвусмысленным образом и что Император приказал ему известить меня о неслыханной дерзости и нарушении международного права, совершенным Австрией; что французский офицер, возвращающийся из Вены в Париж, был задержан на границе в Браунау; что у него отняли пакеты, порученные ему французским поверенным Доденом и что, несмотря на печать посольства, с императорским гербом, которою были запечатаны эти пакеты, их вскрыли, разрывая конверты в его присутствии, вопреки всем его протестам. Шампаньи затем изложил мне все подробности этого столь удивительного и беззаконного события. В подтверждение приведенных им подробностей, он сообщил мне оригинальные донесения, только что полученные им с эстафетой из Мюнхена от г. Отто, французского поверенного, и от самого офицера, подвергнувшегося этой неприятности, и так как он имел обязанность прислать мне копии с этих двух донесений, то спешу повергнуть их при сем на усмотрение Вашего Императорского Величества. Вы увидите в них все подробности этого несчастного события, которого оправдать невозможно, ибо оно во всяком случае доказывает непростительную дерзость и глупость австрийских чиновников, даже если бы Венский двор не имел в нем прямого участия и нельзя было бы предположить, что оно совершилось с его ведома и по его приказаниям.

Этот офицер не кто иной, как авантюрист Черлук, о котором уже, должно быть, была речь в предыдущих моих депешах В. И. В-ву, – тот же самый, который жил в Вене на счет танцовщицы Нёвиль, о котором генерал Андреосси говорил мне, что он негодяй, которого он никогда не хотел принимать и даже выгнал от себя, но который, однако же, после моего отъезда сумел снискать покровительство французского посольства. Находясь под надзором полиции, он давно должен был быть выслан из Вены, и вероятно, что в следствии такого приказания он и пустился в путь, удаляясь из этой столицы и из Австрийских владений. <…>

Г. Шампаньи возразил мне, что Император возмущен поведением Австрии, что она слишком открыто вызывает его. <…>

[Император] спросил меня, когда я намерен отправить Гарголи. Я ответил, что это будет завтра, если он сочтет нужным поручить ему ответ на собственноручное письмо В. И. В-ва, которое он имел честь ему вручить. – «Да, конечно, этот ответ будет ему доставлен завтра вечером; но я желал бы, чтобы вы отдали императору Александру отчет о мерзости, совершенной австрийцами. Это поступок отвратительный и беспримерный между образованными народами. Оскорбив французского офицера и не уважив печати с моим гербом, ему порученной, они нанесли мне кровное оскорбление, за которое я сумею отомстить. Это оскорбление относится ко всей французской нации, которая состоит из 30 миллионов людей, и между ними нет ни одного, который не чувствовал этого оскорбления и не желал бы мести. Если Австрия не хочет войны, она должна дать мне блистательное удовлетворение. Это удовлетворение может дать мне только кровь; головы виновных, тех, которые совершили преступление, должны пасть. Это единственное удовлетворение, которое могу я принять. Если мне будет в нем отказано, я сумею постоять за честь моей нации и за самого себя; это будет война на жизнь и на смерть: французская монархия или монархия австрийская должна погибнуть. Австрия может иметь успехи, но они будут лишь временные. Отвечаю вам за то, что принятые мною меры предотвратят их и во всяком случае не дадут им продлиться. Это подлая нация, – я ее знаю. Я был намерен оставаться на месте, но теперь мне нужно ехать; моя гвардия и мои лошади в пути с нынешнего утра. Я надеялся, что смогу избежать этой войны. Я основывал мои надежды на заботах русского Императора, но теперь уже прошло время соглашений…» (Там же. С. 38–44).

«Париж, 12/24 марта 1809, с полковником Горголи.

Государь!

Повидавшись нынче утром с графом Меттернихом, я передал ему все то, что велел мне сказать ему Император. Посланник донесет об этом своему Двору; но он того мнения, что Двор этот никогда не согласится наказать смертью чиновников, участвовавших в Браунауском событии. Вчера он заметил министру иностранных дел, во время конференции, которую он имел с ним, что Черлук не был послан курьером и, следовательно, не находился под защитой международного права, что всякий путешественник в Австрии, как и в других странах, подлежит осмотру на границе и общеизвестному, безусловному запрещению возить с собою письма; что он не мог быть изъят из этого правила, не будучи снабжен курьерским паспортом; что он сверх того перед тем навлек на себя подозрения и был выгнан из Вены полицией, вследствие чего он весьма естественно подвергся более строгому осмотру, чем прочие путешественники <…>» (Там же, с. 47–50).

Князь Куракин за несколько лет службы в Вене хорошо узнал и короля Франца, и всех его сыновей, занимавших высшие военные должности в австрийской армии. Еще в