спектакль. Зал на две тысячи мест был переполнен. Поговаривали, что инициатива сорвать выступление исходила из Москвы. Сотрудники Советского посольства подкупили прокоммунистически настроенную французскую молодежь, которая толпой заявилась в театр. До сих пор рассказывают байку о том, что якобы не разбиравшиеся в балете и не знавшие Нуреева в лицо хулиганы, на всякий случай, начинали свистеть каждый раз, как на сцене появлялся новый артист, превратив таким образом весь спектакль в балаган. О том, как обстояло дело в действительности, рассказал в интервью друг Рудольфа Нуреева, оператор Владимир Рэн: «Рудик танцевал Голубую птицу в “Спящей красавице”. Как только он вышел, на галерке начался шум, гам. На сцену полетели помидоры, яйца. Оркестр затих, не понимая, что происходит. Остановился как вкопанный и Руди. А через мгновение он продолжил танцевать без музыки. Оркестранты пришли в себя и начали играть. Весь партер встал. Аплодисменты были сумасшедшие. Рудольф Нуреев победил!»

А вот как описал эту сцену в «Автобиографии» сам артист: «Не успел я выйти на сцену, как раздались крики и свист, почти заглушившие музыку Петра Ильича Чайковского. Я танцевал танец Голубой птицы, а за огнями рампы, в темном партере зрительного зала шла политическая манифестация. Я прекрасно сознавал, что оголтелые коммунисты пытаются сорвать представление: музыка была еле слышна, на сцену летели стекла. Но я продолжал танцевать. Почему-то я совсем не испугался. На меня даже сошло какое-то странное умиротворение: радость от того, что спокойно танцую, пока эти дураки делают из себя посмешище».

Глава шестнадцатая

Когда они узнают, что я – гей

После очередного триумфального выступления Рудик воспрянул духом. Уже в августе ему предстояло танцевать в Довиле, затем в Биаррице и Ла Боле – на небольших сценах в маленьких театриках. Долго задерживаться в труппе де Куэваса, в которой он начал работать, Нуреев не собирался.

«Де Куэвас предложил мне контракт на шесть лет, – рассказывал журналистам артист. – Мне этот срок показался слишком долгим, и я согласился только на три месяца. В составе балетной труппы маркиза все танцовщики, балерины и кордебалет были очень высокого уровня. Каждый раз они старались танцевать все лучше и лучше, но раскрыть себя полностью в рамках труппы никто не мог. Раздумывая об этом, я часто задавался вопросом, не совершил ли роковую ошибку, согласившись подписать контракт».

В мыслях Рудольф Нуреев был давно за пределами Франции. Он решил, что при первой же возможности купит билет на самолет и улетит в Копенгаген.

«Мы уже приземлялись здесь на пути из Ленинграда в Париж, и тогда я был очарован видом города, открывшимся с высоты полета. Когда я приехал туда, чтобы провести отпуск, меня не постигло разочарование. Копенгаген – прелестный, дружелюбный город с красивым небольшим театром и балетной школой, известной всем, кто интересуется танцами. Там я намеревался взять уроки у единственного русского педагога в Европе, обучающего балету так же, как в России – Веры Волковой, – писал артист в “Автобиографии”. – Я знал, что в детстве она дружила с моим учителем, Александром Ивановичем Пушкиным, и вместе с ним, будучи еще маленькой девочкой, посещала класс великого педагога Николая Легата. Позднее Волкова училась у самой талантливой в России женщины – педагога Агриппины Вагановой».

Вера Волкова была не единственным человеком, которого надеялся увидеть в Копенгагене и чье расположение мечтал завоевать Рудольф Нуреев. Главной его целью была встреча с Эриком Бруном – «лучшим танцовщиком из всех существующих».

Как познакомиться с ним, как «…узнать, что именно делает его таким, и как этот парень всего достигает. Хорошо бы поучиться у него всему этому».

Их с Эриком Бруном знакомство могло состояться еще в 1960 году в Ленинграде. Эрик приезжал тогда в Советский Союз на гастроли.

Народный артист СССР, ученик Александра Пушкина, профессор Никита Долгушин рассказывал журналистам: «Брун танцевал не так, как это делали мы. У него была другая школа, иная техника. Вероятно, именно поэтому его имя все наши ребята подняли на щит».

«Он гастролировал в России в 1960 году с труппой “Американский театр балета”[29] и имел огромный успех. К моему крайнему огорчению, меня отправили тогда в Германию – как раз в тот момент, когда выпал шанс познакомиться с первой труппой, приехавшей из Америки. Но все же я видел его на пленке, и увиденное произвело на меня неизгладимое впечатление, – писал позже Рудольф Нуреев. – На мой взгляд, Брун – артист, до совершенства развивший возможности танцовщика. Его стиль благороден и элегантен, хотя его работы всегда отличает яркая характерность. Он достиг такого уровня мастерства, что владеет телом, как музыкальным инструментом: его танец безупречен. В то же время он никогда не останавливается на достигнутом и постоянно ищет новые решения, новые выразительные средства.

Я убедился, что и в человеческом плане он достоин такого же восхищения. Он не связан ни с одной конкретной труппой и смог выработать яркий собственный стиль. Спокойный и серьезный в работе, он оказался верным другом, всегда готовым прийти на помощь».

Спустя годы, когда Рудольфа спросили, не боится ли он недовольства публики, которая может разузнать о тонкостях его личных отношений, танцовщик заулыбался и ответил: «Что они узнают, что я – гей? И что дальше? Вы думаете, после этого люди перестанут ходить на мои спектакли? Этого не случилось с Нижинским, с Лифарем. А как насчет Дягилева, Чайковского, наконец? Быть может, женщины станут хотеть меня меньше? Я был бы не против, но думаю, что известие о том, что я – гей, только подогреет их интерес».

Высокий, белокурый красавец, в определенный период своей жизни ушедший с головой в изучение буддизма, склонный к депрессиям, немногословный, вкусивший славы и женского внимания, влюбленный в американскую балерину Марию Толчиф, Брун и представить себе не мог, во что превратится его жизнь после того, как в один из вечеров он, как обычно, придет в гостиничный номер – на свидание к своей невесте.

«День был на излете, в номере было темно. Я поприветствовал Марию, рядом с которой находился этот молодой танцовщик, небрежно одетый в свитер и слаксы[30], – вспоминал Эрик Брун о встрече с Рудольфом Нуреевым, произошедшей в отеле “Англетер”. – Я сел, посмотрел на него внимательнее и увидел, что он весьма привлекателен. У него был определенный стиль, некий класс. Это нельзя назвать естественной элегантностью, но это производило впечатление. Он не слишком много говорил, может быть, потому, что еще не слишком хорошо владел английским. Ситуация сложилась неловкая: нас с Марией связывали отношения, и совершенно естественно, что мы хотели побыть наедине, что Рудольф оказался третьим лишним. Чтобы как-то скрыть неловкость, мы с Толчиф много и неестественно смеялись.

Гораздо позже Рудик