через пару лет. Я буду обречен на полную безвестность. И тут я почувствовал, что, скорее, убью себя. Сергееву я сказал, что пойду и попрощаюсь с коллегами».

А вот как запомнила происшедшее в тот день балерина Алла Осипенко: «С нами был сопровождающий. Звали его Виталий Дмитриевич. Он все подталкивал меня, приговаривая: “Иди, иди в самолет”. Рудик плелся где-то в хвосте. Помню, увидела, как Нуреев показывает мне пальцы, скрещенные в виде решетки. Ничего не поняв, я спросила, в чем дело, и услышала:

– Я не лечу в Лондон.

Никогда не забуду тот момент, когда я смотрела в иллюминатор, а по полю бежал к трапу Рудольф. Я не могу передать, как это было тяжело. Трап отталкивают, и он плавно отъезжает от самолета вместе с Нуреевым».

А вот что рассказала организатор гастролей Ленинградского театра в Париже в 1961 году Жанин Ренге: «Я увидела, как Нуреев падает на землю, подбежала к нему:

– Что с вами? – закричала я.

– Со мной все кончено, – ответил он и зарыдал».

«Я приехал проводить Рудольфа, который должен был лететь вместе с труппой из Парижа в Лондон. За полчаса до отлета самолета он узнал, что его отправляют в Москву. Рудольф буквально позеленел: “Для меня все пропало. Меня отправят в захудалую провинциальную труппу, и на этом моя карьера закончится. Помоги, помоги мне, я хочу остаться!” Он весь дрожал», – вспоминал французский артист балета, хореограф Пьер Лакотт.

Ему сочувствовали: балерины плакали, мужчины, даже те, кого он не мог заподозрить в теплых к себе чувствах, были взволнованы и убеждали возвращаться в Москву. Если потребуется, они замолвят за него словечко, не дадут в обиду там, на Родине. Сейчас же помочь не мог никто. Самолет набрал высоту, и труппа улетела в Лондон без своего «спутника».

«Я понимал ситуацию лучше их. Я знал, что даже если все они поднимутся в мою защиту, это будет глас вопиющего в пустыне. Минуты тянулись мучительно медленно: приближалось время, когда я должен буду подняться на борт самолета. Пренебречь приказом? Я знал, что наступил решающий момент. Иногда в жизни приходится принимать мгновенное решение – едва ли не быстрее, чем успеешь подумать. И вдруг я… увидел Клару! (Позже Пьер Лакотт расскажет журналистам, что Кларе Сен позвонил из аэропорта именно он. – Прим. авт). Я крикнул ей, что принял решение. Этого оказалось достаточно, чтобы она бросилась к двум полицейским, дежурившим в аэропорту, и сказала им, что “внизу находится русский танцовщик, который хочет остаться во Франции”».

По воспоминаниям артиста, полицейские отнеслись к нему сочувственно. Тогда-то один из них и попросил Рудольфа медленно сделать шесть шагов.

– Я хочу остаться в вашей стране, – произнес артист.

Потом Нуреев вспоминал об этом так: «Я поднялся наверх. Там мне вручили бумагу. Она была на французском языке, – рассказывал Нуреев журналистам. – Тут же оказался переводчик – русская женщина, которая все напечатала и отдала документ мне. В какой-то момент она обернулась и, глядя мне в глаза, сказала:

– Ну и дурак! Что вы будете здесь делать? Вы станете голодать, окажетесь без денег, без работы…

Я страшно нервничал и ответил ей:

– Заткнись!

Но она не унималась и продолжала уговаривать меня. Потом в дверь постучали. Вошли несколько советских. Мне было сказано: “Мы все уладим, только вернитесь домой”. С нами была медсестра, которая кричала, что я не в себе, что меня нужно успокоить, сделав укол. Я же все для себя решил. У свободы был суровый вид. И все же я знал: это единственный выход, так как только он давал надежду на то, что я наконец действительно смогу что-то сделать. Смогу учиться, расти, видеть мир».

«Мы прилетели в Лондон, – рассказала Алла Осипенко. – И когда я вошла в гостиницу, увидела нашего театрального художника, Симона Багратовича Вирсаладзе. Мне сразу показалось, что он какой-то не совсем он. Я подошла к нему, и он мне прямо сразу (я даже не успела задать ему вопрос) сказал:

– Алла, свершилось страшное.

– Что???

– Нуреев попросил в Париже политическое убежище».

Впоследствии кто-то из коллег Рудика назвал его поступок «актом выживания». Тех, кто не захотел его понять, оказалось значительно больше.

«Для меня случившееся стало настоящим ударом, – признавалась педагог Нуреева, Анна Ивановна Удальцова. – Мой ученик такое себе позволил! Что говорить обо мне, если даже родной отец отрекся от Рудольфа! Ведь его папа был замполитом Красной Армии – и вдруг его сын бежит за границу».

Глава четырнадцатая

В ЦК КПСС

«В городском суде Ленинграда слушалось дело “О предательстве Родины артистом балета Р. Х. Нуреевым”. Суд был закрытый. Балетный педагог Рудика, Александр Иванович Пушкин нанял адвоката, – рассказала в интервью Тамара Закржевская. – Перед судом выступали артисты, рабочие театра, которые были на летном поле во время “побега”. Выступал и директор театра Георгий Коркин. Он говорил, что Нуреев не сделал ничего предосудительного, что работал он с утра до поздней ночи, что у Рудольфа почти не было свободного времени. Если Нуреев в чем-то и виновен, то только в том, что после работы не садился вместе со всеми в автобус, не ехал в гостиницу, а шел гулять. А гулял он ночью только потому, что город осмотреть хотел. Коркин не забыл упомянуть, что во французской прессе писали, что “Кировский балет привез своего Гагарина!” Все, кто был на заседании суда, пытались Рудику помочь. И только сотрудник КГБ – Стрижевский – говорил, что Нуреев “с самого начала” был несоветским человеком, искал в Париже знакомств, чтобы зацепиться и остаться там. Благодаря общим усилиям, Рудольфу дали семь лет колонии строгого режима с конфискацией имущества».

По иронии судьбы, имуществом, которое должны были конфисковать, оказалось то самое фортепиано, купленное Рудиком в ГДР на сэкономленные деньги. По словам Тамары Закржевской, родственники танцовщика успели переправить музыкальный инструмент в Уфу и продать его. Интересно, что инструмент обосновался в Уфимской опере – там, где Рудольф впервые увидел спектакль, где впервые вышел на сцену.

Примечательно, что руководство Кировского театра было в курсе предстоящей отправки Рудика из Парижа домой.

«Справедливости ради, надо сказать, что Константин Михайлович Сергеев – художественный руководитель театра и директор Георгий Коркин делали все, что могли, чтобы остановить игру КГБ, – в одном из интервью вспоминала подруга юности Рудольфа – Тамара Закржевская. – Они ходили в посольства, писали в министерства. Рудику до последнего никто ничего не говорил. Разве что пытались приструнить. У Руди, как и у всех был с собой билет. Он шел на посадку одним из последних. Билет у него отобрали».

Из архивных сведений историка Леонида Максименкова:

«2 августа 1961 года

Д.