хвалить вещи, материал, мастерство Андреевых золотых рук, чем вызывал невольную улыбку на лице самолюбивого кузнеца.

Однажды вечером, когда в кузнице, кроме Степки с Андреем, никого не было, Матвей зашел к ним, держа под мышкой что-то длинное, завернутое в грязную тряпицу.

— Добро здоровьице, Андрей Михайлович, золотые руки, серебряная головушка, — тряс он своей пухлой, мягкой рукой широкую, в мозолях ладонь Андрея, а глазами шарил по верстаку, по горну, по углам кузницы. — Чем занимаешься, Андрей Михайлович, что опять придумываешь, настраиваешь?

— Да вот, ружьишко старое хочу в порядок привести, — говорит Андрей, устало разгибая от тисов спину. — Давно валяется без дела, а на охоту ходить не с чем, — и, вытащив из тисов, он показал Матвею вновь выпиленную затворную колодку, уже прикрепленную к стволу старой переломки.

— А-ах, Андрей Михайлович! — охал Матвей, рассматривая любовно выпиленную и отшлифованную напильником колодку ружья. — Руки твои — не руки, а золото! В старое время ты бы с такими руками палаты каменные себе отгрохал, хоромы! И жил бы барином-сударином, без труда, без заботушки!

— Ну, куда уж нам хоромы, — кривит губы Андрей в сдержанной улыбке, не в силах однако скрыть своего удовлетворения похвалами Матвея. — Нам не хоромы, нам прокормиться бы только со своими помощниками, — косит он глазом в Степкину сторону.

Тот, навалившись животом на верстак, с любопытством поглядывает на длинный сверток, зажатый под мышкой у Матвея.

— И-ии, не говори, не говори, Михайлыч, — шумит Матвей. — Это потому сейчас не надо, что недоступно, недоступно оно нам, грешным, теперь за грехи наши, — возводит он глаза к потолку и складывает на животе руки, не отнимая локтя, прижимающего к боку сверток.

— Ну, какие там грехи у нас, — насмешливо отвечает Андрей. — Сам, небось, знаешь, что люди раньше, в хоромах-то живя, больше грешили. Да ничего, жили, на бога не жаловались.

— И грешили, и грешили, Михайлыч, зато каялись, богу угождали, на церкви жертвовали. Бог и прощал. А мы что нынче? Не грешим, не каемся и господа не славим. Вот он и не дает нам жизни по талантам нашим. Вот она работа-то, — выхватывает он цепкими пальцами из рук Андрея сделанную колодку. — Красота работа, заглядение, божий дар! А к чему она, эта работа, прикладывается. К… тьфу! Стволишко-то ведь рублевый, тридцать второй калибр — по воробьям только пулять на огороде!

— Это верно, плоховатый ствол, — соглашается Андрей нехотя.

— Да и старенький он уж, — заглядывает Матвей в канал ствола. — Ржой весь изъеденный. Эх! — расходится он. — Уж коли приложить такие руки, так чтобы предмет трудов стоил, — и, выхватив из-под мышки тряпичный сверток, он развертывает его на верстаке. Перед удивленным Андреем появляются две пары ружейных стволов, просвечивающихся сталью из-под легкой смазки.

Андрей берет одну пару, проводит своей шершавой, черной от сажи рукой по стволам. Тускло блеснула ажурной вязью тончайшая матовая гравировка, причудливо завитая вокруг отливающих серым блеском стволов.

— Вот это да! — восхищенно тянет Андрей, не сводя зачарованных глаз с искусной гравировки. — Вот это работка! Вот где-то водятся мастера, не нам чета, убогим самодельщикам.

— Лье-еж!!! — благоговейно шепчет Матвей. — Чистейшие и редчайшие стволы бельгийской стали и льежской работы! — и потянувшись на цыпочках к уху высокого Андрея, дышит ему на ухо: — За этакую красоту настоящий заядлый охотник, навроде покойного барина Станислава Александровича, мать родную не пожалеет! Сна, жизни лишится, пока к рукам не приберет! А только что! Где они теперь охотники! — разочарованно и в тоже время сокрушенно поникает он. — Прошло времечко!

— Этакую вещь ценить, не надо и барином быть, Матвей Никанорыч, — твердо говорит Андрей. — Не одни баре понимали толк в красоте да мастерстве. Я вот, хоть и не велик барин, а, кажись, ничего бы не пожалел за такое ружье. И калибр хорош! Двенадцать!

— Дело! — решительно хлопает Матвей Андрея по плечу. — Дело говоришь, Михайлыч! Чем мы не баре, хе-хе-хе, — рассыпается Матвей мелким самодовольным смешком, распуская по круглому, гладкому лицу сеть мелких струйчатых морщинок. Но вдруг перестав смеяться, уперев в лицо Андрея маленькие глазки-сверлышки, он твердо и раздельно говорит:

— Давай, Михайлыч, услуга — за услугу. Видишь: вот они стволики, две парочки, как два братца-двойняшечки, один в одного. Каждый из них — больших денег стоит! А только я за деньгами не гонюсь. По нынешним временам, дружба с хорошим человеком дороже всяких денег.

Андрей настораживается. Матвей замечает это и ловко сворачивает.

— Да и по душе ты мне больно пришелся. Оно что и мудреного. Правду сказать, не только мне. Вон меньшая моя племянница, Анютка, души в тебе не чает. Такой уж ты человек… — ласково елозит он глазами по лицу Андрея.

Но видя, что Андрей при упоминании об Анне Сартасовой стал хмуриться, Матвей обрывает свою речь и просто говорит:

— Так вот, Михайлыч: мои стволы — твоя работа. Знаю я, что ты любого городского оружейника за пояс заткнешь. Сделай мне одну двустволку, чтобы честь по чести: затвор, ложе и прочее, чтоб можно было мне с ним на любую дичину смело идти, не сомневаться. И — владей другой парой.

Андрей, страстный охотник, пропустил через свои руки много разных ружей, и понимал в них толк. Он давно мечтал завести хорошую двустволку.

При последних словах Матвея лицо Андрея проясняется, и он, как бы стараясь загладить свою неприветливость, потеплевшим голосом говорит:

— Ну, спасибо, Матвей Никанорыч, за доверие к моему уменью, спасибо. Не бойсь, не подкачаю, доволен будешь. А за стволы — особо я себя должником считать буду. Будет случай — отквитаюсь. Мы тоже добро помнить умеем.

— Чего там, чего там, — добродушно бубнит Матвей. — Чего нам с тобой квитаться да отквитываться. Чай не первый год друг дружку знаем. Да и не последний, — как-то особенно многозначительно оттеняет он. — По нашему времени нам с тобой не считаться, а как можно ближе друг к дружке держаться надо, — заканчивает Матвей и, быстро попрощавшись, уходит скорой семенящей походкой.

…На следующий день Андрей принялся за ружье Матвея. Заканчивая немногие работы односельчан, к вечеру он каждый раз возвращается к куску железа, который на глазах у Степки постепенно превращался в затворную колодку переломного двуствольного ружья.

Стволы быстро обрастают, все более и более приобретая легкие, изящные формы красивой двустволки.

Когда все было закончено, Андрей