она — прижимиста… — невольно вздыхает Митя. — Рабатывали… — и заметив иронические усмешки мужиков, умолкает.

— Матвей, значит, теперь ко мне и так… и этак, — не спеша продолжает Антон. — Уваженье возымел! Раньше все — Антошка да христопродавец, а тут вдруг… Аж противно, — сплевывает он. — Антоном Митрофановичем навеличивает. Кланяется! «Не губи, — скулит, — Антон Митрофаныч, не пускай по миру. Плату, говорит, вдвое набавлю, только вернись, говорит, да дергачи проклятущие отыщи, куда они провалились». И все в ноги норовит, упрашивает: «Что хочешь, говорит, бери, чего желаешь, требуй, но воротись». Соблазняет, значит.

— Да ведь ты, Антоха, и соблазнился! — с хохотом хлопает по коленям дедушка Петре — Соблазнился-таки!

— Не-ет! — смеется у наковальни Андрей. — Он не на плату… он на невесту. Породниться захотел с хозяином!

Мужики тоже весело хохочут вместе с Антоном. Даже Митя, забыв о своем родстве с Матвеем, визгливо подхохатывает вместе со всеми.

Все помнят, как для вида поломавшись тогда, Антон вдруг поставил перед хозяином такое неслыханное условие: потребовал от хозяина выдать за него свою дочь, придурковатую хромую Анисью. При этом сговор и обручение должны были отпраздноваться немедленно, а свадьба — после страды.

Набожный Матвей взвился от злости и унижения страшной богохульной руганью.

— А тут мимо совета бабка Авдотья проходила, — все также не спеша, с хмурой усмешкой продолжает Антон. — Как это начал Матвей всех родичей с верхней полки через креста, бога понужать, старуха, не разобравшись, креститься принялась, молитву творить, значит. Тут ее и проняло истинным-то смыслом Матвеевой молитвы. Как заплевалась она, как хватила от совета! Откуда и прыть взялась у старухи. Уж с полверсты отмеряла — все оборачивалась да на совет палкой махала!

— А Матвей к Захарше снова приступил: «Это где же, кричит, так прописано, чтобы над культурным хозяином всякая голь-шантрапа изгаляться могла?! Разбой среди бела дня!» Захарша, значит, тоже на меня: «Не мудри, говорит, через край над человеком. Ведь и впрямь хозяйство рушится». Ну, я, значит, стою на своем.

— Ты, значит, тут и выдал свое желанье над человеком поизгаляться, — ехидно вставил Митя. — «Он, мол, два года мою кровушку сосал, так теперь и я над ним душеньку отведу», — сказал, да и…

— А ты слышал?! — зло крикнул Антон.

— Я-то не слышал, а…

— А не слышал — не бреши! — грубо оборвал Антон и продолжал не спеша глухим басом:

— А тут, значит, ветлы над прудом закачались: ветерок поднялся. Матвей как глянул на ветлы, тай и схватился за голову. Как по покойнику заголосил: «Хлебушко мой, хлебушко, — причитает, — каждый колосочек по зернышку на этом ветре уронит — и то сусек зерна будет!» А потом схватил картуз с головы, шварк им об землю… «Режь, — кричит, — разбойник! Идем смотрины справлять. Только пошли скорее, ради Христа-господа бога твою»… — и опять, значит, непечатное.

— Ну и пошли? — поинтересовался кто-то.

— Я сначала за ребятами сходил — Ванюху Лучинина с Прокопом позвал. Вместе ведь бастовали.

На другой день работники Матвея вместе с женами вышли в поле. Проклятущие дергачи оказались на своем месте, только Антон куда-то бесследно исчез и появился лишь через три недели в конце молотьбы.

— Что же ты сбежал-то, Антоха? — спросил его дедушка Петро. — Только обручился ведь…

— Невеста не понравилась, — пробасил Антон. — Полудурка полудурка и есть… Да еще хромая!

Хохотала вся кузница. Согнулся в хохоте над верстаком Андрей. Гулким басом грохотал сам Антон. Но громче всех взвизгивал, хватался за живот Митя Кривой.

— Ох, Антошка… Язва хромая… — верещал он. — А дергачи-то… дергачи где были?

— Дергачи-то? — снова закатился Антон. — Где они были, Андрюха, дергачи-то?

— Он… их… — еле выговаривал сквозь смех Андрей, — ко мне… в ремонт принес. А только там и ремонтировать было нечего… Исправные были дергачи-то…

Вдоволь насмеявшись, Андрей кивал Степке, и тот снова начинал раскачивать ручку меха.

Степка не смеялся, слушая историю. Ему почему-то было жалко Матвея. Тот совсем не казался таким злым и жадным, каким представлял его Антон.

После приезда Андрея, когда по деревне стали ходить разговоры о его неслыханных заработках, Матвей стал частенько наведываться в кузницу. Встречая Степку, он ласково гладил его по голове и лез в карманы брюк, долго шарил там, что-то отыскивая. А сам тем временем ласково улыбался, щурил свои узенькие зеленоватые глаза и хитро, заговорщически подмигивал из-под белесых кустистых бровей.

Глаза у Матвея быстрые и острые, словно два маленьких сверлышка. Сам он низенького роста, рыжий, коротконогий и весь какой-то кругленький, как поджаренная сдобная булочка. А лицо у него гладкое, розовое, без единой морщинки; и лысина — лоснящаяся, опушенная по вискам мягким рыжим пухом.

В карманах у Матвея всегда находился пряник, конфета, горсть стручков гороха такого сладкого, какой умела выращивать одна Сартачиха на своем огороде.

Матвей любит ребят. Если в час его прихода на дворе оказывается Витька или кто другой из Степкиных товарищей, в бездонных Матвеевых карманах и для них находится какое-нибудь лакомство. Угощая своими сладостями, он гладит ребят по голове, вздыхает, и лицо у него при этом делается грустное, затуманенное.

Самому Матвею не повезло с детьми. Сын его Федька, с детства не зная ни в чем запрета, научился пить самогон, стал озорничать, драться с ребятами и в конце концов сделался завзятым гулякой и хулиганом, грозой деревенских парней и девчат.

Отец увещевал его, бил для вразумления нещадным боем, умолял остепениться, не позорить перед народом его седую голову.

Федька на два-три дня остепенялся, но вскоре, вырвавшись из-под отцовского надзора, снова напивался и буянил злее прежнего.

Наученный горьким опытом воспитания сына, дочь свою Анисью Матвей принялся воспитывать с самого раннего младенчества с наивозможнейшей строгостью. Он не спускал с нее глаз, изнуряя бесконечной работой, строго наказывал и в конце концов довел и без того вялую и робкую от рождения девочку до идиотизма, или, как говорили в деревне, сделал ее «полудуркой».

Может быть, оттого, что не повезло ему со своими детьми, и был он так ласков с деревенскими ребятами. Впрочем, и со старшими Матвей был приветлив и обходителен.

Приходя в кузницу к Андрею, он впивался своими маленькими зеленоватыми глазками в начатую работу и, все осмотрев, принимался восторженно