рознь, Федор Кузьмич!

— Что Вы хотите этим сказать?

— А то, что я предлагаю поменять местами занятия по радиоцепям и сигналам с одной стороны и гражданской обороне с другой.

— В честь чего это мы должны проводить такие замены?

— У нас настолько мал бюджет учебного времени, что выбрасывать на ветер четырехчасовые лабораторные работы мы не имеем никакого морального права.

— А куда же Вы смотрели раньше, если вы так печетесь о своих науках? — начал распаляться проректор.

— Мы не отрицаем своей вины! Проворонили! Но ошибки надо исправлять. Согласны?

— Согласен. Но почему за счет других?

— А потому, что противогаз и радиосигналы вещи по своей сложности несравнимые.

— Как сказать…

— Вы согласны, что спектральный анализ сигналов выучить значительно сложнее, чем устройство противогазовой коробки?

— Очень может быть. Но время упущено. Расписание утверждено.

— Вами и утверждено, в конце концов. Что Вам стоит изменить?

— Ничего менять не будем. В следующий раз будьте внимательнее в свое время.

— Что важнее для государства: противогаз или спектры?

— Мы не можем все время передергивать расписание, Валентин Аркадьевич!

— Нет, Вы ответьте на мой вопрос! Что важнее для государства, чтобы наши студенты нормально знали противогазовую коробку или спектральный анализ сигналов?

— Понимаете…

— Вы можете ответить честно на мой вопрос, не прибегая к словесным выкрутасам?

— Спектры, Ваши спектры, Валентин Аркадьевич! — сорвался на крик проректор, — Чего Вы от меня хотите?

— Чтобы Вы сняли трубку и дали соответствующее указание диспетчеру об изменении расписания!

— Ладно! Идите к Алине! Я позвоню!

В коридоре Ампиров спокойно, словно после чашки дружеского чая, сказал:

— Вот видите, Тоня, нерешаемых вопросов нет. Скажите, почему все это должен делать я сам? Для чего у меня Вы?

— Одно дело Вы, а другое — я. Со мной бы Федор Кузьмич и разговаривать не стал. Выгнал бы меня из кабинета — и все!

— Ой, только не говорите мне, что с Вами — и вдруг бы не стал! Да Вы умеете такой гандель поднять, что не только проректор, а сам генсек обе руки поднимет. Так, идите к Алине, мое присутствие там уже не требуется.

Юлий Гарбузов

20. Предновогоднее заседание кафедры

Я шел не торопясь. Лекция — в двенадцать, а на часах без четверти одиннадцать. Приду на кафедру, пройдусь на бумаге по основным этапам математических выкладок предстоящей лекции. Наиболее сложные вкратце воспроизведу. И все. Я окончательно готов. А пока у меня есть время подышать свежим морозным воздухом.

Настроение было не просто праздничным, а новогодним. Что может быть краше кануна Нового года! Не знаю, как для кого, а для меня это самый приятный, наиболее волнующий душу праздник, упорно отторгающий всякую казенщину и напускную идеологическую напыщенность. Что называется — для души. И погода стояла классически новогодняя. Легкий морозец. Небо сплошь обложное. Еще с ночи сыпал мелкий обильный снег, равномерно ложась на тротуары, площадь, дорогу, крыши домов и газоны парка. На площади красовалась огромная елка, украшенная множеством разноцветных флажков, сверкающих игрушек, лампочек, бумажных украшений и блеском мишуры.

А внизу, под елкой широко улыбались прохожим неизменные Дед Мороз и Снегурочка, грубо сварганенные из третьесортной фанеры.

Уже освободившиеся от занятий школьники сновали там и сям небольшими группками, вертелись под ногами, швырялись пушистыми снежками, так как снег был сухим и плохо лепился. Веселые, розовощекие, жизнерадостные, они невольно заражали всех и вся праздничным настроением и какой-то задорной бесшабашностью. Витрины магазинов, окна учреждений и жилых домов — все сверкало блеском елочных украшений. Люди проносились мимо, навьюченные покупками, наперебой обсуждая предстоящий праздник, отпуская шутки, порой не для всех приятные. От многих уже изрядно попахивало спиртным, а от иных даже неприлично разило.

У меня только одна лекция. И все. Следующее занятие уже в новом 1969 году. Многие мои коллеги освободились еще вчера, позавчера или и того раньше. Тридцать первого декабря на четырнадцать ноль-ноль у нас на кафедре был назначен традиционный чай с бутылкой шампанского, тортом и символическими подарками. Мероприятия такого рода проводились обычно шумно, весело и стремительно. Шутки, прибаутки и остроумные поздравления заставляли на время забыть все невзгоды, как служебные, так и домашние. А потом все разбегались, кто куда. Кто в гости, кто принимать гостей, а кто встречать Новый год в кругу семьи. В большинстве своем мы любили эти кафедральные «пьянки».

Лекция прошла, как всегда, гладко, без сучка и задоринки, и я в приподнятом настроении вошел в предпраздничную преподавательскую. Еще вчера после четвертой пары Саша Окин вручил мне записку, исписанную мелким бисерным почерком, что называется буквочка в буквочку:

«Г. А. Очерету.

30 декабря 1968 года

до 16:00:

1. Сдать А. С. Окину 1 руб. 50 коп.

2. Купить до 31.12.68:

— торт килограммовый — один;

— шампанского — одну бутылку.»

Подобные поручения получили все, кроме Шориной. Вчера она отсутствовала, а сегодня появилась после двух часов, когда на кафедральной доске объявлений косо, небрежно уже была приколота бумажка размером в пол-листа школьной тетради с неровно оборванным краем. На ней нервным, мало разборчивым почерком шефа было нацарапано объявление. Шеф по обыкновению так сильно давил ручкой на бумагу, что шарик местами прорвал ее, и это еще более усиливало зловещее впечатление, производимое написанным, перечеркивая напрочь и задуманные планы, и праздничный настрой, и все наши добрые поползновения. Бумажка истерически вопила голосом шефа:

«Объявление

31 декабря в 18:30 состоится заседание кафедры.

Повестка дня

1. Отчет преподавателей о работе, проделанной в уходящем году, с предъявлением результатов (докладывают все преподаватели).

2. Планы работы преподавателей на новый год (сообщают все преподаватели подробно и с указанием сроков).

3. Разное.

30 декабря 1968 г., 13:00

Зав. каф. В. Ампиров.»

— Не поняла юмора, — хмыкнула Шорина, пробежав взглядом по объявлению. Что это?

Все уныло молчали. Окин рвал листок с поручениями для Шориной. Буланова, обложившись бумагами, что-то писала, зачеркивала, листала и даже попыталась обратиться ко мне за советом. Я отмахнулся от нее, как от назойливой мухи и стал укладывать портфель.

— Завтра же тридцать первое декабря! Новый год! И вдруг — это! Что это такое все же, мальчики-девочки? — возмущалась Шорина.

Кусков и Феклушин переглянулись и оба расплылись в улыбках. Феклушин улыбался зло, едко, саркастически, еле слышно похихикивая и не выпуская из руки карандаша, которым не то чертил эскиз какой-то схемы, не то просто рисовал чертиков. Кусков был — само добродушие. Его полные щеки еще более раздались вширь, а глаза превратились в узюсенькие щелочки, едва заметные сквозь стекла очков.

— Как? Разве вы не понимаете? Шизофренический бред, Элеонора Спиридоновна, осложненный маниакально-депрессивным психозом и гебефреническими явлениями, — произнес