обращение в Эфиопии с преступниками, еретиками и отпавшими от церкви священниками: их кормили все меньше и меньше, пока они не умирали в акте ритуального голодания, после чего грехи этих людей признавали прощенными, и их хоронили в церкви со всеми полагающимися церемониями и скорбью. Если на то пошло, то здесь воплощался буквальный смысл «отлучения» (которое в исходном смысле означало изгнание из-за общего стола), хотя такой процесс также демонстрировал тревожное расхождение с европейским пониманием Писания. Подобные различия, вероятно, неизбежны, если учесть, что Эфиопская церковь уже тысячу лет не имела контактов с Римом и в большей степени следовала по пути православной церкви; но, тем не менее, это разочаровало всех тех, кто надеялся найти в Эфиопии чудесного и беспроблемного союзника.

Все желающие могли и дальше пребывать в своем неприятии, потому что имелся готовый козел отпущения для такого разочарования – в лице самого посла Матфея. Начнем с того, что Матфей в реальности был не эфиопом – об этом свидетельствовала его бледная кожа, – а армянином, представителем того необычного народа без государства, который стал значительной силой на Востоке (как евреи на Западе), выстраивая связи, соединявшие мир. Дамиан остался верен своему юношескому знакомству и утверждал, что королева Ылени послала Матфея, а не эфиопского дворянина именно из-за качеств, которые делали его идеальным посредником – не в последнюю очередь благодаря свободному владению арабским и персидским языками, что позволило ему пробраться через мусульманский Аден к португальской миссии в Гоа, маскируясь под торговца и (по забавному выражению Дамиана) делая себя турком среди турок. Однако вскоре после его появления в Гоа поползли слухи, что он вовсе не посол, а какой-то чужак, похитивший своих спутников-абиссинцев. Это оправдывало отвратительное обращение с Матфеем по пути из Гоа в Лиссабон, на которое он горько жаловался после прибытия в Португалию, а также вооружало аргументами тех, кто хотел дискредитировать его рассказ об Эфиопии. В конце концов выяснится (с определенной помощью самого Дамиана) более сложная истина – Матфей действительно являлся эмиссаром, но представлял всего лишь одну из двух враждующих группировок при эфиопском дворе, но пока попытка Дамиана познакомить Европу с эфиопской культурой опиралась на зыбкую почву. Вскоре у него появится эфиопский источник, от которого будет трудно отмахнуться, а вместе с ним и шанс впервые поссориться с португальскими религиозными авторитетами. Однако на тот момент Дамиан имел возможность свободно погружаться в мир, в котором существовали эфиопы и лапландцы, Иероним Босх и вокальная полифония – новые чудеса, которые заставляли Европу вращаться, и никто не понимал, куда все упадет[86].

VI

Деградировавшие

Путешествие Камоэнса в Индию началось неудачно, а дальше становилось еще хуже. Еще до того как флот покинул Лиссабон, судно São Antonio загорелось во время погрузки, в результате чего караван сократился до четырех кораблей – Santa Maria da Barca, Santa Maria do Loreto, Conceição и флагман São Bento. Эти четыре судна отправились в путь по стандартному маршруту в Индию, проложенному Васко да Гамой в 1497 году и позволившему португальцам наконец-то преодолеть застой плаваний по Восточной Атлантике. На протяжении большей части столетия идея обогнуть Африку реализовывалась мучительно медленно: хотя многочисленные древние историки рассказывали о греческих, финикийских и даже египетских экспедициях, которые прошли от Гибралтара до Красного моря, их методы и маршруты не сохранились, и португальцы продвигались на юг маленькими шажками. При этом они оставляли падраны – каменные столбы с крестами, привезенные из Португалии и возвещающие об «открытии» этих земель на латинском, португальском и арабском языках – в современной Анголе в 1483 году, на мысе Кейп-Кросс (Намибия) в 1486 году и на мысе Доброй Надежды в 1488 году. Возможно, установка этих монументов была вдохновлена привычкой ливийских берберов воздвигать столбы с надписями на местном языке, чтобы заявить о своих притязаниях на территорию, а использование португальцами арабского языка дает понять, кто, по их мнению, мог бы оспорить их притязания. Надпись на столбе, водруженном в устье реки Конго в 1485 году, гласила:

В год bjMbjclxxxb (6685) от сотворения мира и от Христа llllclxxxb (1485) прославленный король Португалии Жуан II повелел открыть эту землю, и этот падран поставлен Диогу Каном, его дворянином.

Однако какова бы ни была достоверность классических историй, которыми вдохновлялись португальцы, ни одна из них не намекала на контринтуитивный трюк, превративший плавание вокруг Африки из предмета героической легенды в обычное, пусть и не совсем обыденное событие. Оказалось, что убийственной медлительности прибрежного плавания в изнуряющей жаре с быстрым убыванием припасов можно избежать, отойдя достаточно далеко в Атлантику, чтобы поймать течения, направляющие корабли к мысу Доброй Надежды – настолько далеко в Атлантику, что корабли, направлявшиеся в Индию, вскоре наткнулись на Бразилию[87].

Однако для Камоэнса, как и для да Гамы, этот путь, направивший корабли и моряков в непредсказуемые воды, не обошелся без проблем. Флотилия 1553 года рассеялась в самом начале плавания, и каждый корабль вынужденно боролся в одиночку, спасая людей и грузы на борту. Для Камоэнса это был первый опыт плавания в открытом океане, и там, где в своей поэме он рассказывает о плавании да Гамы через Атлантику, поэт сделал отступление и высмеял тех, кто имеет лишь книжное представление об этих черных бурях, темных ночах и громе, сотрясающем мир. Легко сомневаться, находясь в комфортной библиотеке, но, по его словам, он лично видел живые огни во время шторма и ветра, черной бури и печальных завываний – огни, которые моряки считают божественными. Автобиографические фрагменты в тексте Камоэнса – как, например, описание электростатического явления, известного как огни святого Эльма, – редко содержат точные сведения, когда и где он побывал, хотя зачастую очевидно, что изложение истории да Гамы вызывает его собственные воспоминания о тех же местах. Свою тираду против мудрых в письмах поэт продолжает описанием смерча:

Я видел, как струею подымался

Над морем пар, и ветра дуновеньем

Он в облачко подвижное свивался

И уносился ввысь к небесной сени.

Так быстро он в воронку собирался,

Так плавно совершалось вознесенье,

Что мы следили взглядом изумленным

За чудом, небесами сотворенным.

Воронка постепенно расширялась,

Над главной мачтой грозно нависая,

То над волною пенной утолщалась,

Как будто грозный вихрь в себе вмещая,

То, ветром поколеблена, сжималась,

Всю мощь свою в мгновение теряя.

И вскоре в столп огромный превратилась

И к небесам зловещим устремилась.

Так красная пиявка, что терзает

Животное, пришедшее напиться.

В воде его прохладной