готические галереи здания торговой биржи (Ханделсберс), гильдии, похожие на соборы, – все это превращало прибытие товаров в нечто вроде паломничества к богатству. На улице, разделявшей полукруглый город на две части, Дамиан, которому на момент приезда было немного за двадцать, несколько лет проработал секретарем португальского Дома Индии, расположенного неподалеку от Синт-Якобскерк, церкви святого Иакова. Предполагалось, что это вторая церковь Антверпена, однако ее исполинская башня, до сих пор возвышающаяся через дорогу от дома, где жил Дамиан, грозила затмить шпиль городского собора. Церковь святого Иакова издавна служила промежуточной станцией на пути паломников в Сантьяго-де-Компостелу в Галисии – своеобразным напоминанием о том, что движение между Нидерландами и Пиренейским полуостровом не является чем-то новым; но, как заставляла предположить эта башня, гораздо более активный поток теперь шел в другом направлении, особенно после того как Испания и Фландрия объединились в империю Габсбургов Карла V. Дамиан был всего лишь одним из тысяч людей, ежегодно приезжавших в Антверпен в 1520-х годах и превративших этот маленький порт в эстуарии Шельды в один из крупнейших городов Европы. Хотя рыночные площади, стены и окружающие поля являлись стандартными признаками позднесредневекового города, они не могли замаскировать новую суть Антверпена: он стал местом, где ничего не производилось, но все продавалось – поистине всемирным городом[64].

Секретарю португальского Дома Индии в Антверпене требовалось быть мастером на все руки. Вскоре после приезда в начале лета 1523 года Дамиан расписывался за грузы португальского сахара, которые доставлялись напрямую с Мадейры без захода в Лиссабон и направлялись на рафинадные заводы во Фландрии – 36 сундуков на борту судна Tres Reis Magos, 251 на Conceição; головы сахара отличались различным качеством – чистейший белый, медовый, темный мусковадо и açúcar d’espuma[65], сделанный из остатков в сиропных чанах. В Антверпене их уваривали и снова кристаллизовали, в результате чего получались гранулы невиданной ранее концентрированной сладости. Но это была лишь глазурь на торте, и Дамиан перечислял другие товары, шедшие из Испании и Португалии на север во Фландрию: масло, воск, мед, рис, шафран, изюм, сушеные фиги и сливы, миндаль, кедровые орехи, каштаны, оливки, портулак, китовый жир, спермацетовое масло, мыло, красители (пурпур, вермильон[66] и кошениль), яшма, алебастр, кораллы и гагат.

Кроме этого, с востока через Лиссабон везли груды пряностей, которые, что ни говори, пользовались большей популярностью в Северной Европе, поскольку сильные ароматы компенсировали скудость постного рациона и отбивали вкус еды и напитков, портившихся к концу зимы. Молодой Игнатий Лойола в те годы был студентом в Париже, но часто посещал испанских и португальских торговцев в Антверпене, чтобы просить подаяние; будущий основатель ордена иезуитов пришел в ужас от того, что местные жители использовали специи, чтобы превратить Великий пост в пир. Традиционный период ограничений, когда верующие жили воздержанно в память о посте Спасителя в пустыне, сменился круглогодичной оргией всемирных ароматов. Маринованных угрей обильно приправляли перцем и шафраном, а вино, помутневшее от времени, трижды процеживали через смесь корицы, имбиря, гвоздики, мастики и эфиопской зиры, чтобы освежить его вкус. Можно даже сказать, что с развитием мировой торговли времена года исчезли, и все больше людей получали доступ к экзотическим продуктам в те месяцы, когда раньше приходилось довольствоваться запасами на зиму. Кусочки всего мира направлялись из Антверпена в богатые дома Англии, Франции и Германии; каждое блюдо и каждый предмет мебели становились странным коллажем вкусов и текстур со всего земного шара. Из Антверпена на юг уходили суда с грузом немецкого огнестрельного оружия и зерна из Восточной Европы, которое производилось в таком изобилии и так дешево, что не только Антверпен, но и Португалия с Италией отказались от попыток прокормить себя и постоянно жили за счет польской пшеницы. Национализм, охвативший Европу в XVI веке, был отчасти озлобленной реакцией на растущую зависимость от мировой торговли и космополитический колорит повседневной жизни[67].

До наивысшего качества в Антверпене доводили не только сахар. Богатство, быстро накапливавшееся благодаря бесчисленным мелким комиссионным и пошлинам, привлекало также ремесленников, предлагавших изумительные вещи, и Дамиан ходил в город, чтобы приобрести их для лиссабонской знати. Новая биржа имела крытое помещение для торговли предметами роскоши и послужила образцом для торговых центров, возникавших по всей Европе в эпоху Возрождения. За годы пребывания в Антверпене Дамиан купил для короля вырезанную из коралла статую святого Себастьяна на постаменте из халцедона; для юного инфанта Фердинанда – рукописи по истории Нидерландов и Испании; для королевы – часослов, написанный непревзойденным Симоном из Брюгге, который должен был закончить другой голландский художник уже в Португалии; убранство для орденской капеллы из золотой ткани, посланное Жуаном III испанскому королю по случаю вступления короля Португалии в орден Золотого руна – братство Габсбургов, поклявшееся объединиться против турок[68]. Подобные ремесленники пользовались большим спросом, так что Дамиану пришлось не раз писать инфанту Фердинанду, извиняясь за то, что гобелены, заказанные в знаменитых мастерских Фландрии, еще не готовы, и поторопить ткачей нельзя. Среди мастеров быстро сформировалась элитная группа живописцев: известных художников приходилось обхаживать, чтобы заказать у них картину. За несколько лет до приезда Дамиана в Доме Индии побывал Дюрер. Он оставил рисунки тех же крыш, которые молодой секретарь позже видел из своих окон, а также портреты некоторых обитателей Дома Индии; взамен мастер получил кучу чудес света – от сахарного тростника и кораллов до кокосовых орехов и шелка[69].

Среди рисунков Дюрера из Дома Индии есть рисунок в технике серебряной иглы[70], на котором изображена западноафриканская женщина по имени Катерина – почти ровесница Дамиана и «девушка» его работодателя, комиссионера Жуана Брандана. Неясно, была ли она одной из рабынь, благодаря которым Антверпен стал вторым (после Лиссабона) городом Европы по числу чернокожих, или же относилась к гораздо более редким свободным африканцам, жившим в этом северном городе. Возможно, на ее головном уборе изображено поддерживающее кольцо – петля из волокна, которая помогала переносить груз на голове. Подобным умением обладали многие привезенные африканские женщины, и сам Брандан отмечал, что самые низшие по положению выносили таким образом в Лиссабоне экскременты из ночных горшков. Портреты Дюрера – это всегда внешнее совершенство, скрывающее, но намекающее на внутреннюю суть безмолвствующей модели: отведенные в сторону глаза Катерины – это особый шедевр, одновременно и не рассказывающий ничего об этой женщине, и указывающий на беспредельность, которую она несет в себе, – индивидуум, хранящий память о трагической глубине мира. И она, и другие западноафриканские женщины того времени не только сами пережили поругание, но и были вынуждены молча наблюдать за унижениями своих мужчин – братьев, отцов, любимых, – сломленных и лишенных всякого достоинства. В тот же период появилось и единственное сохранившееся изображение Дамиана – портрет