Дамиана с самыми революционными идеями той эпохи – возможно, любых эпох. Однако больше всего Дамиана удивляло то, что его друг Дантышек оказался в любопытной ситуации: ему пришлось делить свою церковь с еретиком.

Как и в Антверпене, идеи Реформации быстро распространились среди купеческой элиты Гданьска, которую – возможно, вполне объяснимо – привлекало протестантское видение мира без громоздкой аристократии святых, где о благодати свидетельствовал честный и упорный труд. На первом этапе Реформация с ее спорами о том, кто обладает властью в Церкви (если кто-то ею вообще обладает) и каким образом верующие могут общаться с Богом (если они вообще могут это делать), вызвала взрывоопасные разногласия в Северной Европе. Однако группа из шести рыцарских братств, контролировавших жизнь Гданьска из двора Артуса, получила от польской короны такие свободы, о которых отцы Антверпена могли только мечтать, и поэтому отреагировала на появление протестантизма новаторским решением: в главной церкви города должны иметься и католический, и протестантский священник, и будут проводиться оба вида служб[82].

Дамиан быстро подружился с Олафом и Иоанном Магнусами, и встреча с ними положила начало его увлечению этими северными местами, особенно теми частями Лапландии, которые еще не полностью обратились в христианство. Олаф должен был показать Дамиану, насколько близко лежат северные границы христианского мира, если португалец еще не почувствовал этого во время своего путешествия по Литве. Прошло менее полутора веков с тех пор, как Литва официально приняла христианство, и Олаф ощущал, что еще не ушли полностью старые верования, записанные польским историком Матвеем Меховским – вера в сакральность огня и леса, в богов-животных, обитавших в лесах. Саамы (или лопари, как их обычно называли) на крайнем севере епископства Иоанна Магнуса вообще ничего не знали о христианском боге, и через два года после встречи с Олафом Дамиан посвятил часть своей первой опубликованной работы защите интересов этого далекого и малоизвестного народа. Он, конечно, не утверждал, что им следует оставить языческие взгляды (это расценили бы как ересь), но решительно осуждал то, как шведская знать записывала их в варвары – чтобы оправдать продолжающееся разграбление их земель. Вслед за своим другом Олафом Дамиан в своем трактате о саамах выражал надежду на обращение этих народов в христианство и одновременно сетовал на то, что знания об их культуре находятся под угрозой исчезновения.

Олаф настаивал, что даже если это наследие не описано в книгах, подобных тем, что встречаются южнее, это не означает, что оно не является иной формой знания: возможно, северные народы записывали свои истории рунами на столбах и камнях и передавали их устно, но разве не делали то же самое культуры, более древние, чем римляне? Разве мидяне и персы не вплетали свои истории в одеяния, арамейцы не использовали листья в качестве материала для письма, а какие-то народы не использовали насечки для создания книг из дерева? История северных народов зафиксирована на первобытных скалах символами толщиной с палец человека – рунами, которые, как считается, изобрели великаны и которые все еще применялись в народной астрономии (с такими людьми Олаф познакомился под Уппсалой); кроме того, на севере с этими скалами нередко соседствуют огромные каменные монументы. Разве не стоит спасти эти надписи от забвения, не стоит выделить для них место в книгах и архивах? В конце концов, мир, описанный братьями Магнусами прямо у дверей христианства, полнился немыслимыми вещами: в этом мире существующие верования запросто вбирали появлявшихся иноземных богов, другие же божества изгонялись, если их привычки казались неподходящими. Как известно, норманны даже воевали против своих собственных богов, и в таких отношениях боги имели не только полномочия, но и обязанности. Олаф писал, что это не так уж далеко от христианства, как мы склонны думать – отмечая, что Вавилонскую башню построили в надежде, что объединенные силы человечества смогут противостоять тиранической власти небес[83].

Фрагмент карты Олафа Магнуса Carta Marina, первой подробной карты Скандинавии и памятн ика скандинавской культуры

Дамиан мог предложить братьям Магнусам кое-что взамен: он пообещал по возвращении в Антверпен прислать им подробные сведения об эфиопской культуре, с которой познакомился при португальском дворе во времена своей юности. Ему было всего двенадцать лет, когда в Лиссабон прибыл Матфей, посланник эфиопской королевы-матери Ылени[84], и, хотя он помнил внешний вид посла и сопровождавшего его мальчика, бывшего ровесником Дамиана, его воспоминания о происходившем были, разумеется, смутными и неполными. Чтобы дополнить их, Дамиан раздобыл копии писем, которые Матфей привез с собой из Эфиопии, перевел их на латынь и опубликовал вместе с трактатом о лопарях, который посвятил Иоанну Магнусу.

Такое любопытное смешение эфиопской и саамской культур, ставшее первой работой об обоих народах, доступной европейской аудитории, – свидетельство необычного стремления Дамиана к иным способам видения и к многоплановости, которые применялись к тому, что знали он и его читатели. Но даже если трактату Дамиана суждено было оказаться выходом автора на широкую сцену (труд быстро переиздали в Антверпене и Лондоне), без проблем не обошлось. Прибытие Матфея в Лиссабон в 1514 году выглядело ответом на молитвы короля Мануэла: европейцы веками мечтали найти пресвитера Иоанна, легендарного правителя, который царствует где-то на востоке в сказочно богатом и могущественном христианском государстве и должен объединить усилия с Европой, чтобы победить ислам и создать всемирную христианскую империю. Конечно, поначалу могло показаться, что христианская империя в Эфиопии – и есть та обетованная земля, на которую они так долго надеялись. В письмах Матфея, которые, как считается, были написаны на древнем арамейском языке Библии, говорилось о союзе против мусульман, а его рассказы об эфиопском христианстве подтверждали, что эта далекая страна разделяет религиозные убеждения Европы – по крайней мере, в некоторых отношениях.

Успех труда Дамиана отчасти объяснялся антипротестантским хвастовством: верные католики могли предъявить реформаторам доказательства древности церковных традиций, сохранившихся в целости в эфиопской параллельной вселенной: даже далекие эфиопы, по их мнению, проявили больше почтения к этому наследию, нежели раскольники-реформаторы. Однако это была лишь часть правды, и как бы Дамиан ни старался сосредоточиться на общем между эфиопами и европейскими читателями, не получалось предотвратить просачивание тревожной странности этого чуждого мира[85].

Эфиопские христиане практиковали обрезание и избегали свинины – признаки, по которым европейцы узнавали иудеев и мусульман; они крестились каждый год, а не один раз – хотя подобные различия воспринимались скорее как простой обычай, нежели как вопрос веры. Они разрешали своим священникам жениться, что было запрещено в Римской церкви на протяжении столетий. Пост у них также играл гораздо более важную роль в религиозной жизни, нежели в католичестве. Возможно, сильнее всего нервировало