class="a">[76], воспевая то, как их текучее тонкое искусство огибало камни священных зданий, а также написал и опубликовал свои собственные полифонические композиции. В подобном примирении раздражающих противоположностей было нечто почти чудесное, неожиданная развязка в мире, казалось бы, охваченном сумятицей. Португальцы будут использовать странную магию полифонии по всему миру, чтобы явить чудесную природу христианства: уже в 1504 году ей начали обучать в Конго, а с 1540-х годов и в Гоа. Не всех это устраивало, вернее, не всем нравился ощущаемый дискомфорт, и некоторые церковные власти выступили против полифонии, жалуясь, что многоголосие забивает слова, которые должны быть приоритетными в пении, и что оно протаскивает в храм телесное удовольствие (как в виде непроизвольной дрожи, которую вызывает, так и в виде юных мальчиков, которые требуются для расширения гармонии на более высокие октавы). Один из соседей, который впоследствии донес на Дамиана, сообщил инквизиторам, что слышал из помещений Дамиана в замке пение, не похожее на то, к которому он привык, и слова, которые он не мог разобрать[77].

Товары текли в Антверпен, товары текли из Антверпена, и это движение возносило город к новым высотам предпринимательства; но оно не было гладким, и разницу между теми, кто наживался, и теми, кто терпел убытки, определяло одно – информация. Помимо знания морских путей и океанских течений, купцам требовалось ориентироваться в меняющихся политических союзах между державами: это могло обеспечить разницу между беспроблемным плаванием и потерей груза из-за вражеских кораблей или каперов государства-противника. Поэтому, когда Дамиан работал в Доме Индии, он не только занимался бухгалтерией и покупал предметы искусства для португальской знати, но и выполнял роль разведчика, отправляя в Лиссабон полученную от торговцев информацию о передвижениях войск на севере Италии или об изменении привязанностей герцога Гелдерна; такие события зачастую ощущались прежде всего в их влиянии на торговлю. Дамиан получил жесткий урок непостоянства международных отношений по пути в Антверпен в 1523 году, когда лиссабонская флотилия столкнулась в Ла-Манше с французскими и английскими кораблями, посланными против императора (и его португальского союзника). Дамиану повезло, что командующий флотом был ветераном морских сражений в Индийском океане и без особых происшествий сумел прорваться через блокаду; но всего через несколько месяцев подобная удача ему бы уже не понадобилась, поскольку английский король Генрих VIII переметнулся на другую сторону и теперь состоял в союзе с императором против Франции. Не прошло и пяти лет, как Дамиан лично появился в Лондоне – вероятно, чтобы распутать ситуацию с одним португальским купцом, корабль которого потерпел крушение у английского побережья, а товары застряли из-за судебных разбирательств. Но в Антверпене можно было почерпнуть не только местную информацию. В этот огромный порт прибывали путешественники со всего мира, и многие сообщения об индийских делах Дамиан получил из первых рук от своего соседа по улице Кипдорп – некоего Рутгерте, ветерана войн в Гоа и Малакке[78].

Всего за несколько лет Дамиан постепенно прошел путь от секретаря Дома Индии до главы делегаций, отправляемых к иностранным дворам. Первое задание он получил в 1529 году, когда отправился к польскому королю Сигизмунду I и нашел его в литовской части его владений – в Вильнюсе. Целью поездки было закрепление дружбы между этими торговыми державами, начавшейся еще во времена юности Дамиана, хотя он также обратил внимание на потенциальные возможности для португальских товаров – например, сахар в этих краях был совершенно неизвестен, а в качестве подсластителя использовался исключительно мед. На обратном пути через Гданьск (Данциг) он впервые встретил Иоанна и Олафа Магнусов[79], изгнанных шведских церковных деятелей: именно они познакомили Дамиана со скандинавскими культурами, которые позже он (как ему казалось) опознал в гигантском всаднике с Азорских островов и изучением которых он был одержим. Братья Магнусы оказались за границей, когда король Густав Ваза соблазнился Реформацией; они поселились в Гданьске, на противоположном берегу Балтики, надеясь на то, что родина вернется к католичеству. Движимые ностальгией по родине, они занялись написанием первых крупных энциклопедических текстов, посвященных скандинавской истории и культуре. Олаф составлял карту этого региона с невиданной ранее детализацией и одновременно записывал все, что мог узнать или вспомнить о нем, сравнивая доступные источники, но пренебрегая большей их частью, поскольку они не были подкреплены личными наблюдениями.

В итоге в его компендиуме фиксировалось все – от опасности обезглавливания льдом во время катания на коньках до огромных снежных крепостей, которые строят норвежские дети, и наказания для тех, кто во время игры в снежки дезертировал (снег на спину), и тех, кто опустился до швыряния ледяных комьев или камешков (опускание в ледяную воду). Эстетика холода оказалась одним из главных аспектов отношения Олафа к любимой родине, и он посвятил значительные фрагменты своего сочинения названиям различных видов сосулек и описанию рисунков инея, нарастающего на оконных стеклах, а также тому, как природа штампует мягкие крошечные конструкции снежинок с мастерством, превосходящим человеческие возможности, хотя народы Севера и использовали это мастерство в качестве образца. Священник в Олафе даже способен оправдать увлечение льдом с помощью цитаты из 147 псалма, который дивится холоду Господа, посылающего снег, как шерсть, и рассеивающего иней, как пепел[80]. Пожалуй, самые лиричные отрывки в «Истории северных народов» посвящены воспоминаниям о свете на его родине, где (по его словам) в самый длинный день в году в полночь можно прочитать без свечи даже самую мелкую надпись. Он также описал местный обычай наблюдать за солнечными затмениями, используя отражение в ведре с дегтем, и поведал, что северное сияние, по общему мнению, является отражением от блестящих брюшков пузатой сельди, прокладывающей себе путь в осенних водах. Одержимость братьев Магнусов подмечать мелочи повседневной жизни в незнакомых местах должна была послужить моделью для самого Дамиана в его необычных исследованиях мира[81].

Возможно, после Антверпена Гданьск показался Дамиану очень знакомым: город, построенный купцами-северянами на полукруглом острове в эстуарии реки, был организован вокруг аналогичных институтов торговли. Товары, которые прибывали из Восточной и Центральной Европы по Висле, а из Литвы и Скандинавии – по Балтике, далее отправлялись в Антверпен, откуда расходились по всему миру. Сердцем города была рыночная площадь, над которой возвышались собор (также посвященный Богоматери) и здание гражданского управления – Двор Артуса, названный так, потому что его основатели стремились построить новый Камелот с двором Артура. В Мариенкирхе (костёле святой Марии) даже хранились произведения фламандского искусства, среди которых особенно выделялся огромный «Страшный суд» Ханса Мемлинга – шедевр, заказанный управляющим банком Медичи в Брюгге, но перехваченный по пути в Италию ганзейским капером. Дамиан, несомненно, хорошо знал эту церковь, поскольку позднее подружился с ее католическим служителем Яном Дантышеком (в латинизированной форме – Иоганн Дантискус); их переписка на протяжении десятилетий будет связывать