Что ты делал на войне, папа? Я тоже внес свою лепту. Носил мяснику жестянки с застывшим жиром, который мать собирала со сковороды, где поджаривала бекон на завтрак. Платили за него по двенадцать центов за полкило. Любопытно было, что они с ним делают. Грузят на корабли и отправляют заброшенным за семь морей мальчишкам? Что ОНИ с ним делали? Если вдуматься, то не так уж хочется и знать.

Если бы вдруг на нашей передовой позиции после прямого попадания никого в живых не осталось, я готов был нести службу. Наблюдателем за самолетами. Благодаря настольной игре «Определи самолет» я различал по силуэту все самолеты всех воюющих стран, даже Италии. «Фокке-Вульфы», «мессершмитты», «мицубиси», «викерсы», «де хэвилленды», «мартинсы», «дугласы», «боинги» – я все их знал. Меня не проведешь! Я различал их спереди, сбоку, сверху и снизу. Если какой-нибудь немецкий мудак в «Мессершмитте» вздумал бы притвориться «Спитфайром», перевернувшись вверх днищем, я приказал бы артиллеристам разнести его к чертовой матери.

В Колумбийском университете открыли офицерскую школу ВМС, где выпускники колледжей проходили девяностодневный курс и отправлялись через океан служить мичманами. В воскресенье вечером после ужина курсанты, выстроившись в несколько шеренг – отдельно католики, протестанты и евреи, – маршировали по улицам на вечернюю службу в ближайшие церкви и синагоги. Мы, малолетки, любили промаршировать вместе с ними пару кварталов. Шагая строем, они пели. Я до сих пор слышу их голоса, отражавшиеся от зданий:

Протестантам приходилось идти дольше, чем католикам и евреям, – Риверсайдская церковь находилась дальше, поэтому они чаще попадались мне на глаза. Через много лет я узнал, что одним из мичманов, с которыми я шагал нога в ногу, был молодой парень, только что окончивший Университет Небраски, – тот самый Джонни Карсон[43].

Потом были бомбы. Я всегда был неравнодушен к бомбам, в моем детстве они занимали важное место. Мне было восемь, когда война подходила к концу, я уже ездил в метро один; часто доезжал до Крайслер-билдинг на 42-й улице, где проходила постоянная экспозиция военной техники: джипы, артиллерийские орудия, танк; разная военная форма, знаки отличия и всякие такие интересные штуки. Но главным украшением служила огромная бомба весом 225 килограммов под названием «Блокбастер»[44]. Начиненная взрывчаткой, она была установлена в стойке вертикально – как при падении.

Я представлял нарастающий пронзительный свист, с каким она приближается к земле – возможно, выпущенная «Б-17»[45], на котором летал мой дядя Том, – и падает, падает, падает на головы немцев, которых я видел в кинохрониках. Но самое яркое мое воспоминание – имена, нацарапанные посетителями выставки на корпусе бомбы: «Вито – Бруклин», «Глория и Эдди», «Сонни ВМС». Маленькие безвестные люди, которые норовят приобщиться к бомбовой мощи – огромной и равнодушной.

Почему бы и нет? Все мы пытаемся нацарапать свое имя на бомбе жизни.

В нескольких сотнях метров от моего дома, в Пьюпин-холле[46] Колумбийского университета, началась замечательная жизнь еще одной бомбы – атомной. В том же году наша бомба прошла испытание на нескольких сотнях тысяч японцев – и прошла на отлично. Мы собрались на Таймс-сквер, чтобы отпраздновать день победы над Японией: окончание одной войны и начало следующей – холодной войны, которая продлится в десять раз дольше и обойдется в сотни раз дороже. Но мы ее тоже выиграем. Черт возьми, воевать мы умеем!

В положенный срок пришлось и мне внести свой вклад в победу в холодной войне: я достиг призывного возраста. При таком населении, как в Нью-Йорке, с призывом возникала одна проблема: добровольцев было так много, что повестка могла прийти в двадцать один и даже в двадцать два года. В таком возрасте это очень некстати, не то что в восемнадцать, поэтому многие шли в армию сами, не дожидаясь призыва. Мало кто из них мечтал попасть в сухопутные войска, но имелся красивый способ избежать этого – поступить в авиацию.

Идея с авиацией выглядела привлекательно. Вас могли включить в группу, которая вылетала и сбрасывала бомбы на коричневых и желтых людей, а потом вы приходили домой, принимали душ и смотрели кино. Да и брат там служил, и форма у них была классная – синяя, а не это блевотное хаки, плюс всякие привилегии на гражданке. Когда я думал о ВВС, то представлял что-то вроде загородного клуба.

Но главное, что побудило меня выбрать авиацию, это конкретная цель – закончить школу диджеев, воспользовавшись законом о льготах для военнослужащих. Забавный ход мысли у подростка – у меня был готовый план действий. В каком-нибудь городке я стану диджеем на радио, добьюсь известности, начну выступать в ночных клубах. Стану комиком, сделаю такое смешное шоу, что поставлю его на Бродвее, а там пойдут и приглашения в кино. Проще простого.

В августе 1954 года я отбыл на службу. Записывать меня пришлось матери, потому что мне еще не было восемнадцати. В пять утра мы с моей невестой Мэри Кэтрин явились на Уайтхолл-стрит, 39, где я доложил о прибытии и принял присягу. Нас посадили в автобус, и мы отправились за пятьсот километров, на авиабазу Сэмпсон возле Рочестера, штат Нью-Йорк. Что странно, в голове тогда вертелось: «Мы улетаем в бескрайнюю синюю даль!»[47] Я трясся в долбаном автобусе, который вкатился в мрачную дыру под названием туннель Холланда[48].

С первых дней службы мне нравилось общаться с черными парнями. В автобусе я разговорился о черной музыке с парнем из Статен-Айленда, его звали Бишоп. Он просветил меня насчет ча-ча-ча и мамбо, который я считал все еще модным танцем. Но он сказал: «Не-а, мамбо – вчерашний день. Обрати внимание на ча-ча-ча. За ним будущее». Первый урок, полученный мной в армии.