Все-таки хорошо, что она не знала, чем промышляет Пэт. В то время он орудовал со своей шайкой на набережной, воруя с кораблей «Либерти» сигнальные ракеты и аптечки и продавая их на Риверсайд-драйв. Это было федеральное преступление – десять лет и штраф десять тысяч долларов. В отличие от меня, Патрика ни разу не поймали. Он уверял: «Я могу оставить тебя без ботинок, а ты даже не заметишь».

У меня была своя компания, у него своя, но иногда было полезно напоминать, кто мой старший брат. Когда мы воровали береты у первокурсников Колумбийского университета, а они потом осмеливались нам что-то предъявлять, Пэт с приятелями надирали им задницу.

Мы ненавидели этих студентов. Это был наш район – район ирландских католиков, где все враждовали со всеми. Из каждых двадцати ирландских детей тринадцать или четырнадцать регулярно получали дома на орехи. И им не терпелось всыпать кому-то еще.

Эти студенты приезжали из Небраски или Айовы и расхаживали тут как хозяева. Патрик с друзьями готовы были их поубивать. У них была дурацкая песня: «Кому принадлежит Нью-Йорк? Кому принадлежит Нью-Йорк? Говорят – нам! Кому принадлежит Нью-Йорк? Кому принадлежит Нью-Йорк, кому? КОЛУМБИИ!» Ну и как-то раз парни надрали задницу студентам, которые ее распевали. Пэт говорил, это было круто – уложить этих засранцев на землю посреди улицы и горланить их песню на свой лад: «Кто убирает улицы? Кто убирает улицы? Говорят – мы! Кто убирает улицы? Кто убирает улицы, кто? МЫ УБИРАЕМ!»

Обчищать машины они начали еще пацанами. Обычно отправлялись на 120-ю улицу, где эти колумбийские притырки парковали свои тачки, даже не удосуживаясь их закрывать. Всего-то и нужно было – подергать пару ручек, пока не найдешь открытую дверь, залезть в бардачок и обчистить его. Чего только люди там не оставляют! Позднее и я последовал примеру брата.

Патрик всегда был первооткрывателем, а я шел по его стопам. Как и он, я пошел служить в авиацию, у нас было пять военных судов на двоих. У него три. У меня два. Мать была в восторге!..

С годами наши отношения изменились. В 60-е Патрик заделался католиком, крестил своих детей, и все в таком духе. Работал скромным продавцом автомобилей в Южной Калифорнии. Когда вышел мой альбом «Классный шут», он видел, как мои наезды на католицизм и большой бизнес бесят нашу мать. Из чего заключил, что, должно быть, я прав.

Я уговаривал его писа́ть. Давно еще, услышав, как он трындит с клиентами в автосалоне, я был уверен, что у него все получится. Так оно и вышло. Я свел его с потрясающим психоаналитиком, доктором Чарльзом Анселлом, и он убедился, что это не он конченый. С ним все в порядке. Это мир вокруг конченый.

Патрик любит говорить, что в наших отношениях теперь все наоборот и заводилой стал я. Тут есть нюансы. Раньше мы с Пэтом жили в разных концах мира: он предпочитал места типа Вермонта и Тринидада, а я Лос-Анджелес. Но за последние двадцать пять лет мы много времени проводили вместе. Он оказывал на меня влияние, возможно и не осознавая этого; он провоцировал меня на радикальные, острые и резкие высказывания. Я формулирую лучше, чем он, а мое обсессивно-компульсивное расстройство подталкивает делиться этим со всеми. Но мне всегда было интересно, чем он занимается. Он пишет прекрасные диалоги, отличные житейские зарисовки. Это уже не просто махать кувалдой – тут целый паровой свайный молот.

Я понимаю, что он чувствует, что думает, что переживает, но он умеет как-то особенно повышать градус. Было время, когда я ни за что не написал бы «Я люблю, когда умирает куча народу» или «Люди, которых нужно убить». На моем огороде не было грядки под такие цветочки. Но он заставляет поверить в свои силы. Я бы не сказал, что все встало с ног на голову, скорее, колесо совершило полный оборот. Почти как в старые добрые времена: если мой старший брат так считает, значит, это правильно. Помню, когда я закончил восьмой класс, Мэри хотела отдать меня в ту же школу Региса, что и Пэта в свое время. Я сказал ей: «Даже не думай». Совсем как Пэт.

После восьмого класса у вас остается маленький выпускной альбом, в котором все пишут глупости типа: «С окончанием школы, Джорджи! От девочки, которая сидела рядом с тобой», – чтобы через много лет было что с умилением вспоминать. Патрик как раз был в отпуске из армии, и я попросил его что-нибудь чиркнуть мне. Вот его слова: «Шуруй к кардиналу Хейсу и будь крутым пацаном». Подпись: «Лучший из лучших и реальный чел, твой брат Патрик».

Удивительно, как глубоко армия проникает в вашу жизнь. В этом отношении она похожа на церковь. Вы ее ненавидите, но она вас формирует. Это родители. Мать – церковь и отец – воинский долг.

Тому, кто не раз высказывал всяческое неуважение к военному делу, сравнение с отцом может показаться слишком мягким. Но не мне. Я отношусь к войне не так, как следовало бы по мнению правительства США, состоящего по большей части из американских военных, всю жизнь занятых войной. Армия учит нас, как воспринимать войну, чтобы они все оставались при деле. Какая-то хренотень.

Должен признаться, «отец», военщина вызывает у меня смешанные чувства. Мне было четыре года, когда началась Вторая мировая война. Я дорожу этими воспоминаниями, это главное событие моего детства. Лозунги, военная форма, выпуски новостей, песни: «Белые скалы Дувра», «Не сиди под яблоней без меня», «Я никогда не буду улыбаться». Каждый раз, когда я слышу их, меня захлестывает ностальгия. Как ни странно, песни военных лет внушают мне чувство… безопасности.

Потом начались отключения электроэнергии. Я любил, когда отключали свет. Любил ощущение опасности: словно я, пятилетний малыш, воюю в тылу. Необходимость блэкаутов объяснялась тем, что если все выключат свет, то немцы не смогут найти Нью-Йорк и сбросить на него бомбы. Ясное дело. Немцы просто спали и видели, как пролететь пять тысяч километров над Атлантикой с одним баком топлива и сровнять нас с землей. Что с них взять – чокнутые фрицы.

Каждую неделю мы слышали нарастающий и стихающий вой воздушной сирены на Бродвее и 116-й улице – сигнал учебной тревоги и отключения электричества. Мы гасили свет и собирались в холле, где не было окон. Мэри включала тусклую желтую лампочку. Я с надеждой ждал взрывов, а мать рассказывала мне, как далеко-далеко, в Тихом океане, мой отец «помогает генералу Макартуру[42] выиграть войну».

Отвечавший за наш дом Энди Макайзек, в каске официального инспектора по противовоздушной обороне, обходил двор с фонариком в руке, бесстрашно проверяя, у всех ли выключен свет – надо же оставить немцев в дураках, пусть думают, что это не Нью-Йорк, а просто безобидная заболоченная пустошь.

Однажды я приподнял оконную раму, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как выглядит «мир во время войны». Энди обернулся на звук и ослепил меня фонариком. «Джордж, ну-ка спрячься, если не хочешь остаться без головы!» Я рванул обратно в темный коридор со всей прытью, на которую были способны мои липкие от варенья маленькие ножки. Меньше всего мне хотелось получить заряд шрапнели и до конца жизни носить в голове осколки.