Патрик-старший вваливается вечером то ли с работы, то ли из мясного ресторана «У Мэгваера». И, разумеется, его первые слова: «И как сегодня мой мальчуган?» Патрик-младший смотрит ему в глаза и повторяет слова, которые слышал от отца, сидя у него на коленях: «Я сказал Лион, что она черномазый сукин сын».

И они удаляются в ванную, отец и сын, где продолжат великую американскую традицию выбивать дерьмо из того, кто слабее тебя.

Мать разделяла эти воспитательные традиции, но умела перекладывать ответственность. Когда Пэту было всего семь, она отправила его в школу-интернат Мон-Сен-Мишель, где братья маристы[37] гарантировали «мужскую дисциплину»: эвфемизм, за которым стояла надежда, что братья «выбьют из него всю дурь». Потрясающая логика. Пять лет побоев, наносимых отцом, создали маленькое чудовище, поэтому еще большее насилие, теперь со стороны чужих людей, направит его на путь истинный. Ох уж эти ирландцы.

Неудивительно, что брат ни в грош не ставил нашу мать, которая не смогла защитить его от отца, а потом махнула на него рукой. Мэри не выбирала выражений: «Весь в отца, и характер такой же – гнусный и никчемный! Якшаешься со всякими отбросами. Ты никогда ничего не добьешься!» И брат решил: так тому и быть, он не будет ничего добиваться, по крайней мере в ее понимании.

В этом враждебном окружении Пэт выживал, как мог, приспосабливался и почти получал удовольствие, так что издевательство над ним не приносило этим ублюдкам радости. У меня на них не стоит, любил повторять он, на этих верных слуг господних, пасторов и братьев Мон-Сен-Мишель. Рукоприкладство всегда совершалось ради его же блага: уж слишком он дерзил, глядя прямо в глаза.

У маристов Патрик провел четыре года, я видел его только на пасхальные и рождественские каникулы. Но он был моим другом. Разница в возрасте шла мне только на пользу, особенно в таком важнейшем вопросе, как словарный запас. Однажды, когда он в очередной раз приехал из интерната – мне тогда было года четыре, – мы вместе чем-то занимались, и вдруг я выдал: «Этот гребаный насос!» Я что-то такое слышал и своим детским умом дошел, что речь идет о дрянном насосе. Но мой девятилетний брат, этот убеленный сединами ветеран, был более осведомлен: «Не насос, Джорджи. А членосос!»

В приличном ирландском районе мы постоянно во что-то вляпывались. Если было какое-то правило, то Патрик из принципа его нарушал. Он поддерживал меня во всех моих проделках. И мы оба были в контрах с матерью, потому что она страдала манией величия: она во что бы то ни стало хотела сделать из нас гениев. Или преуспевающих людей. По версии Патрика, Мэри мечтала вырастить двух юных лордов Фаунтлероев[38]. А получила пару затвердевших собачьих какашек.

Больше всего он гордился тем, что меня то и дело выгоняли из школ (хотя монахам Тела Христова пришлось снова принять меня в восьмой класс, чтобы я написал для них школьную пьесу). Я шел по проторенной им дорожке. Мать желала, чтобы Пэт учился на Ист-Сайде, в школе Региса[39] для одаренных детей, но он, конечно, заартачился. Он хотел пойти в школу кардинала Хейса[40] в Бронксе – в КРУТУЮ школу. Его больше интересовал футбол и танцы, а не «эти долбаные сочинения».

Но и в школе кардинала Хейса он оставался все тем же стариной Патриком. Объектом его восхищения стал брат Филипп, коротышка с мощнейшим ударом. Он мог въехать Пэту кулаком прямо в нос. «Это просто охрененно», – говорил мой брат.

Бывало, Пэт сидит за партой, раскрыв перед собой учебник по алгебре, а брат Филипп спрашивает:

– Карлин, ты знаешь, сколько домашних заданий вы должны сделать в этом году?

– Не знаю, брат.

– Тридцать. А знаешь, сколько ты сдал?

– Нет, брат.

– Ни одного! А почему?

– Потому что у меня нет учебника, – отвечает Патрик.

Бац! Патрик получает кулаком в нос. Из носа тут же течет кровь, и, чтобы совсем достать доброго брата, Пэт наклоняется над учебником по алгебре, орошая его кровью. Хрясь! Хрясь! Хрясь! Легковес отвешивает ему три подзатыльника и велит: «Иди умойся! Не изображай тут страдальца!»

Из-за разницы в возрасте мы проводили с братом гораздо меньше времени, чем мне хотелось бы. Но я знал его друзей, а он знал моих. Район у нас был небольшой. Иногда он собирался на вечеринку куда-то на окраину, и друзья говорили ему: «Возьми с собой Джорджи, и пусть он принесет свой магнитофон». Мать подарила мне магнитофон, когда я закончил восьмой класс, я записывал на нем свои пародии на наших соседей. Одну из них Пэт особенно любил – ту, где Дотти Мерфи надирает задницу своему внуку: «Получи, мелкий ублюдок! Если у тебя отец ублюдок, это не значит, что и ты должен быть ублюдком!»

Однажды во время службы в ВВС – призвали его недавно, значит, ему было девятнадцать – он вернулся домой на побывку, и я стал проситься с ним в бар, хотя был еще малолеткой (тогда не пускали до восемнадцати). Он сказал: «Никто тебя там на хрен не обслужит. Нечего тебе там делать». Тогда я предложил: «А если я покажу тебе, как Дотти Мерфи перетирает с Чарли Мэллоном, а Руди Мэдден подключается к базару, тогда возьмешь?»

Руди Мэдден был загорелый детина, покрытый татуировками – у него их было штук пятьдесят. Заядлый рыбак с голосом как у бульдозера. А Чарли Мэллон – младший брат Джона Мэллона, самого конченого ублюдка в нашем районе.

И я выдал ему парочку пародий – как Чарли базарит с Руди, а Руди треплется с Дотти Мерфи. Я сразил Патрика. И он взял меня в бар.

Мы жили в очень модном районе – для тех, кто в этом разбирался, но можно было прозябать и неприметным обывателем, домоседом, любителем порядка. Меня все это интересовало так же мало, как и Пэта. Я был слишком занят соперничеством с пуэрториканцами – кто выкурит больше марихуаны. Мать лезла на стену – было ясно, что я иду по стопам Пэта. Она всячески пыталась этому помешать. Устроила меня на работу в шикарный нью-йоркский магазин мужской одежды «Роджерс Пит»[41], который был чуть ли не ровесником Декларации независимости. Место, где богатые мудаки из мира бизнеса чувствовали себя в полной безопасности и, примеряя модные костюмы, смело оставляли в карманах брюк свои бумажники. Которые так и молили, чтобы их вытащили. Я снисходил к их мольбам и кое-что прикарманивал, но в конце концов меня поймали – непростительный грех, как считал Патрик. Возможно единственный раз, когда Мэри с ним согласилась.