не смогли перебороть страх перед машинами и трамваями на Невском проспекте, и карету запрягли двумя наемными лошадьми и отправили в Академию. Я села в повозку одна в этот раз, так как она ехала медленно, след в след за нашими людьми и багажом. Я не слишком торопилась начать новую жизнь, а муж был слишком взбудоражен и слишком занят, чтобы разделить со мной удовольствие (увы, очень печальное), которое я находила в размышлениях о том, что от порога Глубокого до порога дома моего брата я не покидала эту карету, ставшую нашим последним кровом.

Брат принял нас у себя. Моя невестка смеялась и говорила, что сделала нам одолжение, уступив бельевую комнату на последнем этаже под канцелярию моего мужа, немаленькую, к слову сказать. Секретари и служащие канцелярии нашли приют у друзей и их родни. Но было невероятно трудно привести в порядок канцелярию и упорядочить груду бумаг и документов, и едва мы занесли ногу за порог академии, как поток людей, приехавших из Свенцян, стал ходить к нам ежедневно за счетами и деньгами, которые мы должны были им предоставить для реквизиции. Приходили и за помощью, просили выручить деньгами или просто осведомиться. Таким образом, вся квартира брата была набита битком, народ толпился в коридорах и на лестнице. Невестка устала. Земские начальники и служащие канцелярии спускались часто к ним позавтракать или выпить чаю. Царила такая суета и шум, что только при их доброте они не выставили за дверь предводителя и всю его свиту. Но мы не знали, как нам быть зимой, так как наша квартира на первой линии была недавно ликвидирована. Закончилось тем, что мы переехали в гостиницу «Париж» на Морской. Как же я ненавидела жить в гостинице…

Постепенно жизнь наладилась. Пришли новости от тех, кого считали пропавшими, либо попавшими в плен, либо погибшими. Говорили, что четыре дивизии баварской кавалерии при поддержке артиллерии заняли район Свенцян и наступали на Минск и Борисов. Появился Бреверн, земский начальник, которого считали погибшим. Он был взят в плен, но ему удалось спастись, он переоделся и ходил с протянутой рукой, прося милостыню. Мадам Киссель, которая попала в плен со всей своей свитой, прислугой и скотиной, выжила, немцы с ней хорошо обращались, и она смогла вернуться к себе в имение (это была моя мечта, которую я тщательно скрывала, лишь тихо вздыхая).

Слухи, которые ползли со всех сторон, были очень странные и разные. Мы получили известие, что Глубокое было цело и невредимо, и что ни имение, ни городок не сгорели, что нас ждали туда как можно быстрее. И три недели спустя после нашего отъезда один из беженцев принес нам письмо от егеря. Он не покидал Глубокого и подтвердил эти слухи. Он умолял нас вернуться как можно скорее, в противном случае, добавил он, Бельский разворует все имение. Ни городок, ни имение не сгорели, а немцы заходили только на пару часов. Мы едва ли верили этому, потому что своими глазами видели с вершины холма в Зябках, как пламя полыхало над Глубоким в ночь на третье сентября. Тетушка с сестрой, которые провели осень дома и только что приехали в Петербург, тоже прочли в газетах, что Глубокое сгорело дотла и стерто немцами с лица земли.

Получалось, что письмо егеря было неслыханной выдумкой. Но он оказался прав. Ужасный пожар был вызван взрывом. Генерал Потапов отдал приказ взорвать станцию Глубокое с пристройками, а также триста железнодорожных вагонов, огромный склад боеприпасов, имущество беженцев, баки, бочки, ну и наконец, всю обстановку акцизного бюро. Горело хорошо, и пожар был виден за сорок верст в округе, но каким-то чудом город и имение не загорелись. Мы не могли в это поверить и едва могли усидеть на месте. Я хотела увидеть Глубокое любой ценой. Но муж не мог оставить свой пост. Он исполнял теперь обязанности отсутствующего Красовского, предводителя губернского дворянства. Витя отправил телеграмму Макару, который готовился провести зиму со своей семьей тихо и спокойно у моего брата, находясь при лошадях. Сразу по возвращении Макар тоже не хотел верить своим глазам, читая письмо егеря, и мой муж отвез нас тем же вечером на вокзал.

Мы сели на почтовый поезд Седлец-Бологое и через тридцать три часа добрались до последней станции перед Сеславино. В Сеславино нам посоветовали не выходить из поезда, поскольку штаб первой армии занял станцию, и будет трудно найти почтовых лошадей.

Сойдя с поезда, Макар нашел нам транспорт и пару лошадей, и мы тронулись в путь. Нам предстояло проехать чуть больше двадцати верст. Утро первого октября (после месяца нашего отсутствия) было великолепно. Подморозило, сияло солнце, воздух был свежий и бодрящий. Сердце бешено колотилось.

– Были ли немцы в Глубоком? – наконец спросила я ямщика.

– Нет, конечно. Они побоялись столкнуться с казаками.

– Значит, казаки были в Глубоком?

– Нет, конечно. Они побоялись столкнуться с немцами и предпочли объехать и разорить окрестности.

Значит, все осталось целым и нетронутым. Однако кавалеристская часть из Баварии была в Глубоком. Авангард появился в день нашего отъезда, но в страхе перед казаками они решили спрятаться в городе и предпочли, вооружившись биноклем, наблюдать за дорогой в Сеславино, которая связывала Глубокое с недавно построенной французами магистральной линией железной дороги, откуда могли появиться русские войска. Спустя несколько дней после пожара, они осмелились войти в город и крайне подозрительно спрашивали, где же казаки. После того как немцы пополнили свои запасы в еврейских лавочках, они вернулись в имение за овсом для лошадей.

Дрожа, как осиновый листок, Бельский открыл им склад. Они вежливо попросили овса и протянули Бельскому чек на семьдесят сотен, которые нужно было обналичить в национальном банке Вильны, подписанный неким ротмистром пятого гусарского полка. Они открыли несколько сундуков, которые беженцы прятали на складе, взяли оттуда белье, теплые вещи, ковры. Вернувшись в белый дом, открыли все шкафы (пустые), все еще в поисках казаков, но ничего не тронули и сели играть на фортепьяно. Визит продлился три часа и, судя по тому, что мы увидели, и что рассказали нам другие, они вели себя, как настоящие рыцари. Городские евреи умоляли их, стоя на коленях, пожалеть город и имение, которое кормило их. И баварские офицеры пообещали им, так как, говорили они, смеясь, хорошо знали, что любимый ими Страсбургский паштет из печени обязан своим вкусом исключительно гусям из Глубокого. И даже, добавляли они, если бы однажды им пришлось бомбить Глубокое, они бы скидывали бомбы по сторонам от дома таких