– Только послушайте, – начал Мартин. – «Два брата зарезаны… Полиция арестовала одного из нападавших, а двое других подозреваемых торопливо смываются на скутере». Неожиданное использование настоящего времени, не говоря уже о слове «торопливо», – заметил учитель английского языка. – Не говоря уже о «смываются».

– «Смываться» – очень популярное здесь слово, – объяснил Фаррух.

– Это полиция иногда смывается, – сказал Ганеш.

– Что он сказал? – спросил миссионер.

– Часто, когда случается преступление, полиция просто смывается, – ответил Фаррух. – Им стыдно, что они не могут предотвратить преступление или что не могут поймать преступника, вот и смываются.

Но доктор Дарувалла считал, что такая модель поведения неприменима к детективу Пателу. По словам Джона Д., заместитель комиссара намеревался провести день в номере актера в отеле «Оберой», репетируя варианты сближения с Рахулом. Фарруха больно задело то, что его не пригласили принять участие в этом действе и что не отложили эту репетицию до возвращения сценариста из цирка; в конце концов, можно было бы придумать и составить диалог действующих лиц, и хотя повседневная работа доктора не предполагала сочинение диалогов, этому, по крайней мере, был посвящен другой род его занятий.

– Позвольте мне быть уверенным, что я понимаю, о чем речь, – сказал Мартин Миллс. – То есть иногда в случае преступления и преступник, и полиция смываются.

– Именно так, – ответил доктор Дарувалла.

Он не осознавал, что позаимствовал это выражение у детектива Патела. Сценариста распирала гордость; умница, подумал он про себя, поскольку уже написал о подобном неуважительном отношении к «Таймс оф Индиа» в своем сценарии. (Вымышленный мистер Мартин всегда читает вслух вымышленным детям какие-то газетные глупости.)

Жизнь подражает искусству, подумал Фаррух, когда Мартин Миллс объявил:

– Вот на редкость откровенное мнение. – Это Мартин нашел раздел «Мнения» в газете «Таймс оф Индиа», где прочел одно из писем. – Только послушайте, – сказал миссионер. – «Мы должны изменить нашу культуру. Ее надо прививать еще с начальной школы, обучая мальчиков не пи́сать на улице».

– Другими словами, дрючь их смолоду, – сказал доктор Дарувалла.

Затем Ганеш что-то сказал, что заставило Мадху засмеяться.

– Что он сказал? – спросил Мартин Фарруха.

– Он сказал, что улица – самое лучшее место, чтобы попи́сать, – ответил доктор Дарувалла.

Мадху в свой черед сказала что-то, что Ганеш явно одобрил.

– Что она сказала? – спросил миссионер.

– Она сказала, что предпочитает пи́сать в припаркованных автомобилях, особенно ночью, – сказал ему доктор.

Когда они прибыли в «Тадж», у Мадху был полный рот сока бетеля; кровавая слюна выступала в уголках ее рта.

– Не вздумай в «Тадже» жевать бетель, – сказал доктор. Девочка выплюнула грязную кашицу на переднюю шину такси Вайнода; и карлик, и швейцар-сикх с отвращением отметили, как пятно растеклось по круговой подъездной дороге. – Тебе не разрешат в цирке никакого паана, – напомнил ей доктор.

– Мы еще не в цирке, – сказала сердитая маленькая шлюшка.

Круговая подъездная дорога была забита такси и множеством дорогих автомобилей. Колченогий мальчик сказал что-то Мадху, и это ее позабавило.

– Что он сказал? – спросил миссионер доктора Даруваллу.

– Он сказал, что здесь много машин, в которых можно попи́сать, – ответил доктор.

Затем он услышал, как Мадху сказала Ганешу, что она бывала в одном из таких дорогих автомобилей; это не походило на пустое хвастовство, но Фаррух не поддался искушению перевести эту информацию для иезуита. Как ни нравилось доктору Дарувалле шокировать Мартина Миллса, ему показалось неприемлемым размышлять о том, что делала девочка-проститутка в таком дорогом автомобиле.

– Что сказала Мадху? – спросил Мартин Фарруха.

– Она сказала, что предпочитает дамскую комнату вместо машин, – соврал доктор Дарувалла.

– Ну и молодец! – сказал Мартин девочке.

Когда она раздвинула губы, чтобы улыбнуться ему, оказалось, что ее зубы ярко окрашены пааном – как будто у нее кровоточили десны. Доктор надеялся, что ему только привиделось нечто непристойное в улыбке Мадху. Когда они вошли в холл, доктору Дарувалле не понравилось, как швейцар сопровождал Мадху взглядом; сикх, казалось, знал, что она не та девочка, которой позволено входить в «Тадж». Независимо от того, как девочка была одета по рекомендации Дипы, Мадху не была похожа на ребенка.

Ганеш уже дрожал от прохладного воздуха кондиционеров; калека выглядел встревоженным, как бы опасаясь, что сикхский швейцар может вышвырнуть его. Доктор Дарувалла подумал: «Тадж» не место для нищего и девочки-проститутки; было ошибкой привезти их сюда.

– Мы просто выпьем чая, – заверил Фаррух детей. – Мы будем справляться насчет времени вылета самолета, – сказал доктор миссионеру.

Так же как Мадху и Ганеш, Мартин, похоже, был поражен богатством холла. Доктору Дарувалле понадобилось лишь несколько минут, чтобы организовать через помощника управляющего специальное обслуживание, но за это время меньшие чины из персонала уже попросили иезуита и детей покинуть отель. Когда недоразумение было прояснено, в вестибюле, держа бумажный пакет с гавайской рубашкой, появился Вайнод. Карлик добросовестно, без комментариев наблюдал за тем, что он считал бредовым наваждением Инспектора Дхара, а именно: что знаменитый актер – это миссионер-иезуит, который учится на священника. Доктор Дарувалла хотел отдать гавайскую рубашку Мартину Миллсу, но забыл пакет в такси карлика. (Водителей такси не пускали в вестибюль «Таджа», но Вайнода все знали как шофера Инспектора Дхара.)

Когда Фаррух протянул рубашку Мартину Миллсу, тот разволновался.

– О, чудесно! – воскликнул фанатик. – У меня раньше была точно такая же!

– Это она самая и есть, – признался Фаррух.

– Нет-нет, – прошептал Мартин. – Мою рубашку украли. Ее взяла одна из тех проституток.

– Эта проститутка вернула ее, – прошептал доктор Дарувалла.

– Неужели? Это просто замечательно! – сказал Мартин Миллс. – Она раскаялась?

– Не она, а он, – сказал доктор Дарувалла. – Нет, не думаю, что он раскаялся.

– Простите, что значит он? – спросил миссионер.

– То, что проститутка оказалась им, а не ею, – сказал доктор Мартину Миллсу. – Он евнух-трансвестит. Все они были мужчинами. Ну вроде того.

– Простите, что значит вроде того? – спросил миссионер.

– Их называют хиджрами, и они кастрированы, – прошептал доктор.

Как любому хирургу, доктору Дарувалле нравилось описывать операции в точных деталях, включая и обработку раны кипящим маслом и не забывая о той части женской анатомии, на которую похож сморщенный шрам после заживления.

Когда миссионер вернулся из мужского туалета, он был в гавайской рубашке, яркие цвета которой никак не соответствовали его бледной коже. Фаррух предположил, что сейчас в бумажном пакете находилась та рубашка, в которой до этого ходил миссионер и на которую бедного Мартина стошнило.

– Очень хорошо, что мы забираем детей из этого города, – с серьезным видом сказал фанатик доктору, который еще раз с удовольствием поймал себя на мысли, что жизнь повторяет искусство. Теперь, если бы этот дурак заткнулся, сценарист мог бы просмотреть свои новые