По свидетельству В. Николаи (а на его утверждения зачастую лучше не полагаться), «к началу войны ни один русский, занимавший высокое положение, не состоял на жалованье у немцев»[1560]. Поскольку с учетом грядущей войны Николаи следовал принципу «по возможности использовать (в качестве шпионов) не немцев, а представителей чужой страны (изменников родины)»[1561], он тем более должен был быть заинтересован в том, чтобы его старые русские шпионы и агенты поскорее устроились (вновь) на важные с разведывательной точки зрения места. Этому требованию отвечали как неутомимые хлопоты о восстановлении на службе уволенных и дискредитированных бывших агентов Мясоедова и Курлова (см. ниже), так и бесцеремонная борьба генерал-лейтенанта Бонч-Бруевича за пост генерал-квартирмейстера штаба 3-й армии Юго-Западного фронта, а затем штаба Северо-Западного фронта, и необычайный карьерный взлет С. С. Каменева на руководящую должность в оперативном отделении штаба 1-й армии Северо-Западного фронта.

После тщетных попыток уговорить оставшихся в Либаве братьев Фрейдберг принять российский устав, чтобы юридически отделить свое пароходство от немецкой пароходной империи Альберта Баллина и благодаря этому иметь возможность беспрепятственно продолжать шпионскую деятельность во время войны, Мясоедов 29 июля (11 августа) 1914 г. обратился с письмом к военному министру. За Сухомлиновым к тому моменту закрепилась репутация германофила, но в ходе июльского кризиса он вел себя осторожно, в служебных сношениях с германской стороной двоедушно, в распутинском вопросе выжидательно[1562], серьезных подозрений на себя не навлек. Со своих непоколебимо прочных позиций он тут же протянул Мясоедову руку помощи, когда тот с извинениями за неприятности, вольно или невольно доставленные им министру раньше, заверяя адресата в своем патриотизме, попросил найти ему достойное применение в армии. В этот же день министр ответил ему с обратной почтой, что «лично» не имеет возражений против его возвращения на военную службу, но посоветовал следовать обычной процедуре. Оправдываясь позже перед судом, Сухомлинов заявил, что «на совершенно частное письмо» Мясоедова, «в котором он просил меня простить его некорректное, по отношению ко мне, поведение», ответил дословно следующее: «На письмо ваше от 29 сего июля уведомляю, что против вашего поступления на действительную военную службу лично я ничего не имею. Вам же о поступлении вновь на службу надлежит подавать прошение в установленном порядке»[1563]. Слова «лично» и «в установленном порядке», утверждал он в своих воспоминаниях, свидетельствовали о частном характере ответа, как и то, что письмо было написано не на бланке военного министра[1564]. Однако министр не мог не понимать, что его частное nihil obstat будет сочтено официальной рекомендацией и военные органы, особенно провинциальные и полевые, увидят в нем удостоверение благонадежности адресата (расследование бесспорно доказало, что так и вышло). Худо-бедно обезопасив себя подобным образом, он вручил Мясоедову карт-бланш на возвращение в строй.

Последний немедленно воспользовался письмом именно в этом духе, заставляя критиков, которые напоминали о его прошлом, думать, будто министр давно снял с него все ложные подозрения. Ссылаясь на «согласие» министра, Мясоедов связывался с различными военными учреждениями в попытках попасть в прежние места и в контрразведку. Когда его прошения были отклонены, он 13 августа написал генералу П. Г. Курлову[1565], который в то время с неменьшим рвением боролся за возобновление собственной карьеры. В письме Мясоедов подчеркивал свое «отличное знание Восточной Пруссии, местного языка, обычаев и населения» и уверял, что хорошо подходит для осуществления разведки и допроса военнопленных.

В ожидании назначения Мясоедов, по-видимому, занимался реактивированием своих агентурных кружков на российско-восточнопрусском фронте. Вероятно, он преследовал при этом две цели: с одной стороны, старался заново сплести распавшуюся из-за боевых действий пограничную агентурную сеть в нынешних фронтовых районах северо-западных губерний; с другой стороны, может быть, вел в прежних местах службы, Вержболово и окрестностях, «фронтовую разведку» для секции IIIb, поставляя ей сведения о наступающих русских армиях. Фронтовые документы секции за первые три военных месяца показывают как раз на вержболовском участке интенсивную разведывательную деятельность с хорошими результатами для германской стороны. Так, в «военном дневнике офицера разведки I АК» за 23 июля — 5 ноября 1914 г. зафиксировано множество важных агентурных сообщений, совещаний и новых вербовок, в том числе с целью «ближней разведки» в области Эйдткунена[1566]. Доклады шталлупёненского разведцентра командованию 8-й армии в октябре 1914 г. содержали важные с оперативной точки зрения донесения агентов о передвижениях русских войск на этом участке; в его служебном журнале между прочим отмечено: «Агентурные сообщения от Калласа и Вальдена о продвижении русских колонн от Ковно и Прен на Мариамполь позволили своевременно отойти главному резерву Кёнигсберга»[1567]. Эти сообщения вполне могли исходить от Мясоедова и/или его агентов: как говорилось в обвинительном акте против Мясоедова в марте 1915 г., он «полученные сведения о германских войсках в Мариамполе скрыл от штаба»[1568].