Не подступила ли теперь желчь к горлу, не душат ли слезывас, не режет ли глаза ваши болью? Нет, не у преступника бедна душа, а у судьиего! Ибо нет зла иного в мире этом, кроме страха вашего.

Многое зовете вы «злом», а зла самого и не видите. Возьмитеже в руки свои камень, окровавленный вами, и ударьте себя! Бейте же с мощьюнеистовой, бейте себя по лицу, бейте! Я знаю, что такое зло ваше!

Черствость сердец ваших, закостеневших от страха, — вотэто зло! Но всё думаете вы, оцениваете, рассуждаете с лицами умными — так этострах ваш, слепцы!

Защищайте же самих Себя от себя, ибо вы — страх! Право, нету вас врага большего, чем вы сами! Бейте же себя, бейте! И умрите же наконец,мертвецы! Довольно уже вашего спиритизма!

Лица безумных — вот зеркала ваши! Смотритесь же в них —таков вердикт суда вашего! Навечно укрылись безумные в мирах своих, но развеиначе поступили вы, мнимо здравствующие? И разве не от одиночества вашегохолодно вам и страшно?

Но не только вам страшно, и не только вам холодно, но вам идушно еще! Так дуйте же на тлеющие угли, жарьте себя на огне медленном страхасобственного! Вы так это любите! Ибо только страх свой и любите вы, но не самихСебя!

Лелеете вы страх свой, служите ему раболепно, как верныеподданные, «добром» называете вы свою смерть! Кому же добро делаете вы смертьюсвоей? Мне вы не делаете добра этим, а себе и подавно!

Только эгоист жить может, ибо не судит он, но предуготовляетСебя самого для Другого, которому и подарит он дорогое самое, что есть унего, — самого Себя, а не отбросы черствые добродетелей ваших!

И знайте же: не нужны Другому ни тлен телес ваших, ни мощидобродетельных аур, что окурены ладаном, но жаждет он жизни вашей, ибо жизньнуждается в жизни!

Обнимите преступника-вот единственное, что ждет он от вас,вызывая гнев ваш в умах ваших. Ибо не важно, как взывает он вас о вас же Самих.Он предстал пред вами нагим, как и следует эгоисту!

Так признайте же дело, но не форму его, не содержание, ибоесть только дело! Но все у вас шиворот-навыворот, ибо зрит пустота пустотутолько! Что ж вы удивляетесь его безумию? — Это ваше безумие!

Признавая страх свой, ужас свой преступая, обретаете вы силуног ваших. Танцуйте же теперь, танцуйте на похоронах страха вашего! И плачьте,плачьте о том, кто не может более танцевать с вами!

Плачьте о том, чья кровь, вашим страхом пролитая, не утолилаголод страха вашего, но сделала его явным, а вас — способным смеяться, смеятьсяна похоронах страха вашего!

Я же не буду более потакать страху вашему. Но смеяться будув лицо ему, и если это ваше лицо, то не я виной унижению вашему, но вы сами!Страх теперь или задушит вас, или задохнется он от моего смеха!

Я вор и преступник, я украл страх ваш смехом своим надстрахом вашим! Теперь побейте меня камнями, если хотите, — вот вам моелицо! Я не сумасшедший, я вор!

Слышите, я вор, я ваш украл страх, я преступник! Смешновам?… Так смейтесь же, смейтесь же надо мной! Пусть смех поглотит смех, пустьсмех напитается смехом!

Не боюсь я смеха вашего, и я рад ему! Я хочу, чтобы обняливы меня, ибо я наг и мне без вас холодно! Но не жгите меня своим страхом студеным,ибо, кроме вас Самих и желания вашего, — ничего мне не надо!

Только эгоист желает, только его желание сделает счастливымЗаратустру вашего! Это зову я добром! Это добро!»

Так говорил Заратустра, когда в вагоне метро мы заприметилимальчишку, что пробегал мимо нас в переходе. По всей видимости, ему удалосьуйти от преследователя, что, впрочем, не избавило мальчонку от страха.

Бледный и худой, он стоял около двери, напряженно сжималкулачки, оглядывался и нервно сучил ножкой в разбитом ботинке.

— Пойдем, — тихо сказал Заратустра.

Мы прошли по вагону. Зар взял грязные кулачки мальчика всвои руки и сел перед ним на корточки.

— Ты меня боишься? — спросил Заратустра, глядя намалыша снизу вверх.

— Нет, — соврал мальчишка и попятился назад.

— Вот и молодец! — добродушно улыбнулсяЗар. — За смелость тебе полагается мороженое. Хочешь мороженого?

— Нет, — снова соврал сорванец. Зар рассмеялся.

— Я не знал еще такого мальчишки, который бы не хотелмороженого!

— Хочу, — тихо признался мальчик, смутился и заплакал.Зар обнял мальчика.

— Плачь, малыш, плачь. Будет тебе мороженое, тызаслужил.

Мы сидели в кафе. Зар что-то оживленно рассказывал. Мальчикел мороженое и, стараясь казаться взрослым, слушал наш разговор, нарочито глядяисподлобья.

— Теперь ты отдашь мне мой бумажник, — сказал Зармальчонке, когда мы окончили нашу трапезу.

Странно, а я и не заметил, как Зар лишился бумажника.Мгновение я был занят этим новым для меня обстоятельством, а мальчик ужесорвался с места и стремглав бросился к выходу.

— Страшно? — крикнул вслед ему Заратустра, приэтом лицо его оставалось спокойным, а сам он смотрел в опустевшую вазочкуиз-под мороженого.

Мальчишка остановился у двери кафетерия, секунду раздумывал,потом повернулся, посмотрел на Заратустру, затем на мой оторопевший взгляд,подошел к нашему столику и, насупившись (верно, чтобы сдержать слезы), молчаположил бумажник на его искусственный мрамор. Заратустра достал из него деньгии засунул парнишке в карман.

— Если ты хочешь, мы можем отвести тебя в приют. Тебеведь некуда идти?

Мальчик помедлил и в знак согласия еле заметно качнулголовой. Через пару часов он уже сидел в изоляторе приюта, где я когда-тоработал. Пожилая санитарка суетилась вокруг вновь поступившего малыша,причитала и охала, как она любит. Мальчик делал вид, что ему неприятна этазабота, но трудно было не заметить смущенную радость, наполнявшую его изнутри.

— Ты все еще думаешь, что страх — это дело? —спросил его Зар, когда санитарка вышла позвать дежурного врача для профилактическогоосмотра.

— Нет, — тихо, но уверенно ответил малыш.

— Вот и хорошо. Ничего не бойся.

Они обнялись и смеялись потом, глядя друг другу в глаза, а япочувствовал, что глаза мои намокли, но мне не было совестно — это несентиментальность, это радость.

Заратустра удобно расположился на диване и сосредоточенночитал мои пьесы, по-моему, «Леонардо» с подзаголовком «Осмыслить боль, илипроповедь молчания».

— Слушай, какие хорошие притчи! — воскликнул Зар,когда я появился в дверях комнаты с двумя чашками кофе.

— Правда?… - на мгновение я смутился.

— Точно!