Кому предназначаете вы страсть вашу? Когооблагодетельствовали вы любовью своею? Знайте же, что чем больше сострадаете высебе, чем выше себя вы цените — тем более вы страдаете, тем ниже себя выставите. Что теперь прыжки ваши, упавшие в яму?

Когда же упрекают вас в тяге к одиночеству вашему, в том,что заняты вы только собой и только о себе думаете, говорите вы, что"благородный всем стоит поперек дороги". Не странно ли, что, когдазовут вас (а зовут они, как умеют), зовут к общности, поднимаете вверх вызнамена одиночества вашего? Не странно, но глупо, ибо печально.

Неужели считаете вы общность одиночества хуже? Может быть, яне знаю… Но зачем тогда тяготитесь вы одиночеством вашим? Чего на самом-то делехотите вы, коли так? Создать хотите вы добродетель новую? Так ведь это всеравно, лишь добродетель одна и только. Какая разница, какова она?

Неважно, каким станете вы с вашей добродетелью «новой» —язвительным, насмешником и разрушителем или добрым и сострадательным. Если выне ощущаете самих Себя, все это не имеет значения. А если ощущаете вы самихСебя, то на что добродетель вам? Добродушного пса не водят в наморднике.

Зачем вы стремитесь к возвышенности? Зачем пестуете вы своиидеалы? Думаете, что так любезны вы другим будете? Но ведь даже не смешно это,фантазеры. Ибо стараниями своими вы других обвиняете в приземленности! Чьей жепохвалы ожидаете вы, идеальные?

Играли вы в прятки сами с собой, теперь потерялись и ненайдены. Хороша же «возвышенность» ваша, она напоминает мне виселицу! И вы ещеоступиться боитесь! Ужас! Вам надобно падать, падать, причем не раздумывая!

Не упасть с Олимпа идеализма вашего — вот что должно пугатьвас, одинокие понарошку! На небесах ваших зябко и ноги стынут, а сердце бьетсялишь символически».

Тут Заратустра остановился, чуть приспустился к берегуозера, оставив нас позади, и дальше говорил, не смотря в нашу сторону:

— Кругом тебя люди, Андрей, все они, как и ты, хотятблизости, так чего же ты ищешь? Нет, ты совсем потерялся… Близость ждать простосмешно, в близости нужно быть. А свои «идеалы высокие» и «слепые надежды» подайнищим, они это дело любят.

Или надейся, или будь — другого нет, это твоя жизнь. Только,выбрав надежду, не причитай, а живя — живи, и без дураков. И сними же, наконец,намордник своей добродетели, у тебя же красивое лицо, я-то знаю!

Что ты пытаешься скрыть, кроме своего страха? Кто пытаетсяскрывать, если не твой страх? Ну ни глупо ли? Я же только страх-то и вижу! Воттоже, водит сам себя за нос, а отпустить боится! Если бы ты знал, как мнеобидно, — добавил он тихо, — ведь не с мечом же пришел я, в конце-токонцов…

— Над этим нужно поразмыслить, — сухо брякнулАндрей и пошел дальше.

А я испугался, я подумал, что Заратустра не поймет, что японял, что он говорил со мной, но я почему-то не дал ему понять, что понял это.

Потом я посмотрел на Андрея и испугался, что сказанноеЗаратустрой утонет в его интерпретациях. Заратустру можно принимать толькоцеликом или не принимать вовсе.

Спорить с Заратустрой, дискутировать — значит, оправдываться,отстаивая свою горечь, полагая, что в ней-то, в горечи твоей, и сокрыто всетвое счастье, твое добро.

А принимать Заратустру — значит, сейчас, немедля и нераздумывая, делать все, что он говорит; отложив на секунду, можно уже невозвращаться: то, что есть сегодня, — того завтра не будет.

Но потом я смотрел, как оживленно беседуют мои спутники о«саркофагах», что стали расти, как грибы после дождя, по берегам Суздальскихозер, и мне стало совсем одиноко.

Я был испуган, Зар наконец сказал мне нечто, что я совсем неожидал услышать. Этим он пошатнул мою твердолобость, и на сей раз, мне кажется,основательно.

Теперь я понимаю, что он все время говорит об одном и томже, используя все возможности, чтобы пробиться ко мне, достучаться до меняСамого.

«Я думаю, что я его принимаю, я так чувствую, хотя это нетак, поэтому трудно ему до меня достучаться. Что-то я делаю не так… Но что?» —так думал я о Заратустре, когда мы расставались с Андреем.

По дороге домой Зар словно бы невзначай обронил следующее:

— Как странно, что вы так мучаетесь одиночеством, такстрадаете, так жаждете Другого, а Другого не видите! Это «Я» виновато, надеждыего и амбиции. А вот можете ли вы без «Я» прожить? Я знаю, что да. Но каксказать мне об этом тому, у кого уши заткнуты страхом?

Мы вернулись домой, я все записал, а теперь думаю: боюсь лия еще? А если да, то чего? Об этом нелепо спрашивать Заратустру, об этом мнеследовало спросить у самого Себя. Я спрашиваю…

Я вернулся домой после работы. Заратустра уже ждал меня, онприготовил чудесный ужин и сейчас развлекался обстоятельной беседой с моейдворняжкой, поддерживая ее животный интерес к их мнимой дискуссии кусочкамиколбасы.

— Ах ты, морда полосатая! Да! Вот так!… Молодец! Дайлапу! Вот хорошо! Хорошая собака! Иди хозяина встречай, давай!

Пес метнулся ко мне, тявкнул, ткнул меня лапой и быстровернулся к Зару.

— Ладно, вот последний, — сказал Заратустра,любуясь той неутолимой жаждой, с которой моя псина схватила налету колбаснуюшкурку.

— Мы не в духе? — поинтересовался Зар.

— Устал я… Какой-то бег по кругу… Всё без толку.

— Работа не ладится?

— Пациенты не ладятся! Мне кажется, что они вовсе и нехотят лечиться, а просто морочат мне голову! Или, может быть, я совсем ничегоне понимаю и требую от них невозможного? Но я-то знаю, что это возможно!

Заратустра молчал.

— Зар, но у них ведь одна жизнь, одна! А они проводятее в слезах и причитаниях! Они сетуют, осуждают, оценивают, ноют. Онирассчитывают на то, что все как-то само собой разрешится и делать ничего непридется. Они лелеют мечты, которым просто не суждено сбыться: они хотятдругого мира, других людей, другой жизни, наконец. Но они себя-других не хотят!А как же иначе-то, если такими, как они есть, только на кладбище и можнорассчитывать! Жить такими просто нельзя! Не получится, не может получиться,«девятнадцать пополам, кажется, не делится»! А я все хожу на эту работу, говорюс глухими, рассчитываю на бессильных, подставляю плечо ложащимся. Может, ядурак круглый? А?… Ну что ты молчишь? Зачем я работаю, зачем?…

Я сидел на стуле, понурый, сердитый, расстроенный сверхвсякой меры. Зар подошел ко мне, сел на корточки, посмотрел мне в глаза и сосвоей растапливающей любую скоробь улыбкой произнес:

— Ты знаешь, зачем.

Я смущенно улыбнулся в ответ. В моем «канатном» репертуареесть способ, который я использую для того, чтобы показать человеку, есть лисмысл в том, что он делает, или же его нет. Для это нужно только одно: чтобы онсам Себя спросил: «Зачем?» Если, спросив самого Себя: «Зачем?», он чувствует,что все его существо озаряется светом, нежится теплом, то более мне не придется«мотивировать» его жить по-человечески: делать и радоваться. А если оннаталкивается на пустоту, на абсолютную безответность, то сам совершенноявственно осознает, какая отчаянная бессмыслица все его страхи, сомнения истрадания.