— С ревматизмом ты сюда лучше не лезь, — серьёзнопредупредил Швейка толстый господин. — С ревматизмом здесь считаются также, как с мозолями. У меня малокровие, недостаёт половины желудка и пяти рёбер,и никто этому не верит. А недавно был здесь глухонемой. Четырнадцать дней егообёртывали каждые полчаса в мокрую холодную простыню. Каждый день ему ставиликлистир и выкачивали желудок. Даже санитары думали, что дело его в шляпе и чтоего отпустят домой, а доктор возьми да пропиши ему рвотное. Эта штука вывернулабы его наизнанку. И тут он смалодушничал. «Не могу, говорит, большепритворяться глухонемым. Вернулись ко мне и речь и слух». Все больные егоуговаривали, чтобы он не губил себя, а он стоял на своём: он, мол, всё слышит иговорит, как всякий другой. Так и доложил об этом утром при обходе.

— Да, долго держался, — заметил один,симулирующий, будто у него одна нога короче другой на целых десятьсантиметров. — Не чета тому, с параличом. Тому достаточно было только трёхпорошков хинина, одного клистира и денька без жратвы. Признался ещё даже довыкачивания желудка. Весь паралич как рукой сняло.

— Дольше всех держался тут искусанный бешеной собакой.Кусался, выл, действительно всё замечательно проделывал. Но никак он не могдобиться пены у рта. Помогали мы ему как могли, сколько, бывало, щекотали егоперед обходом, иногда по целому часу, доводили его до судорог, до синевы — ивсё-таки пена у рта не выступала: нет да и только. Это было ужасно! И когда онво время утреннего обхода сдался, уж как нам его было жалко! Стал возле койкиво фронт, как свечка, отдал честь и говорит: «Осмелюсь доложить, господинстарший врач, пёс, который меня укусил, оказался не бешеным». Старший врачокинул его таким взглядом, что искусанный затрясся всем телом и тут жеприбавил: «Осмелюсь доложить, господин старший врач, меня вообще никакая собакане кусала. Я сам себя укусил в руку». После этого признания его обвинили вчленовредительстве, дескать, хотел прокусить себе руку, чтобы не попасть нафронт.

— Все болезни, при которых требуется пена у рта, оченьтрудно симулировать, — сказал толстый симулянт. — Вот, к примеру,падучая. Был тут один эпилептик. Тот всегда нам говорил, что ему лишнийприпадок устроить ничего не стоит. Падал он этак раз десять в день, извивался вкорчах, сжимал кулаки, выкатывал глаза под самый лоб, бился о землю, высовывалязык. Короче говоря, это была прекрасная эпилепсия, эпилепсия — первый сорт,самая что ни на есть настоящая. Но неожиданно вскочили у него два чирья на шееи два на спине, и тут пришёл конец его корчам и битью об пол. Головы даже немог повернуть. Ни сесть, ни лечь. Напала на него лихорадка, и во время обходаврача в бреду он сознался во всём. Да и нам всем от этих чирьев солонопришлось. Из-за них он пролежал с нами ещё три дня, и ему была назначена другаядиета: утром кофе с булочкой, к обеду — суп, кнедлик с соусом, вечером — кашаили суп, и нам, с голодными выкачанными желудка да на строгой диете, пришлосьглядеть, как этот парень жрёт, чавкает и, пережравши, отдувается и рыгает. Этимон подвёл трёх других, с пороком сердца. Те тоже признались.

— Легче всего, — сказал один из симулянтов, —симулировать сумасшествие. Рядом в палате номер два есть двое учителей. Одинбез устали кричит днём и ночью: «Костёр Джордано Бруно ещё дымится! Возобновитепроцесс Галилея!» А другой лает: сначала три раза медленно «гав, гав, гав»,потом пять раз быстро «гав-гав-гав-гав-гав», а потом опять медленно, — итак без передышки. Оба уже выдержали больше трёх недель… Я сначала тоже хотелразыграть сумасшедшего, помешанного на религиозной почве, и проповедовать онепогрешимости папы. Но в конце концов у одного парикмахера на Малой Странеприобрёл себе за пятнадцать крон рак желудка.

— Я знаю одного трубочиста из Бржевнова, — заметилдругой больной, — он вам за десять крон сделает такую горячку, что из окнавыскочите.

— Это всё пустяки, — сказал третий. — ВВршовицах есть одна повивальная бабка, которая за двадцать крон так ловковывихнет вам ногу, что останетесь калекой на всю жизнь.

— Мне вывихнули ногу за пятёрку, — раздался голосс постели у окна. — За пять крон наличными и за три кружки пива в придачу.

— Мне моя болезнь стоит уже больше двухсот крон, —заявил его сосед, высохший, как жердь. — Назовите мне хоть один яд,которого бы я не испробовал, — не найдёте. Я живой склад всяких ядов. Япил сулему, вдыхал ртутные пары, грыз мышьяк, курил опиум, пил настойку опия,посыпал хлеб морфием, глотал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде ипикриновую кислоту. Я испортил себе печень, лёгкие, почки, жёлчный пузырь,мозг, сердце и кишки. Никто не может понять, чем я болен.

— Лучше всего, — заметил кто-то околодверей, — впрыснуть себе под кожу в руку керосин. Моему двоюродному братуповезло: ему отрезали руку по локоть, и теперь ему никакая военная служба нестрашна.

— Вот видите, — сказал Швейк. — Всё этокаждый должен претерпеть ради государя императора. И выкачивание желудка иклистир. Когда несколько лет тому назад я отбывал военную службу, в нашем полкуслучалось ещё хуже. Больного связывали «в козлы» и бросали в каталажку, чтобыон вылечился. Там не было коек с матрацем, как здесь, или плевательниц. Одниголые нары, и на них больные. Раз лежал там один с самым настоящим сыпнымтифом, а другой рядом с ним в чёрной оспе. Оба были связаны «в козлы», аполковой врач пинал их ногой в брюхо за то, что, дескать, симулируют. Но когдаоба солдата померли, дело дошло до парламента, и всё это попало в газеты. Тутнам сразу запретили читать эти газеты и даже обыскали наши сундучки, нет ли укого газет. А мне ведь никогда не везёт. В целом полку ни у кого не нашли,только у меня. Ну, повели к командиру полка. А наш полковник был такойосёл, — царствие ему небесное! — заорал на меня, чтобы я стоял смирнои сказал, кто писал в газеты, не то он мне всю морду разворотит и сгноит втюрьме. Потом пришёл полковой врач, тыкал мне в нос кулаком и кричал: «Sieverfluchter Hund, Sie schabiges Wesen, Sie ungluckliches Mistvieh![11]Социалистическая тварь!» А я смотрю им прямо в глаза, глазом не моргну и молчу.Правую руку под козырёк, а левую — по шву. Бегали они вокруг меня, как собаки,лаяли на меня, а я ни гугу, молчу и всё тут, отдаю им честь, а левая рука пошву. Бегали они этак с полчасика. Потом полковник подбежал ко мне и какзаревёт: «Идиот ты или не идиот?» — «Точно так, господин полковник,идиот». — «На двадцать один день под строгий арест за идиотизм! По двапостных дня в неделю, месяц без отпуска, на сорок восемь часов в козлы!Запереть немедленно и не давать ему жрать! Связать его! Показать ему, чтогосударству идиотов не нужно. Мы тебе, сукину сыну, выбьем из башки газеты!» Наэтом господин полковник закончил свои разглагольствования. А пока я сидел подарестом, в казарме прямо-таки чудеса творились. Наш полковник вообще запретилсолдатам читать даже «Пражскую официальную газету». В солдатской лавкезапрещено было даже завёртывать в газеты сосиски и сыр. И вот с этого-товремени солдаты принялись читать. Наш полк сразу стал самым начитанным. Мычитали всё подряд, в каждой роте сочинялись стишки и песенки про полковника. Акогда что-нибудь случалось в полку, всегда находился какой-нибудьблагожелатель, который пускал в газету статейку под заголовком «Истязаниесолдат». Мало того: писали депутатам в Вену, чтобы они заступились за нас, и теначали подавать в парламент запрос за запросом, известно ли, мол,правительству, что наш полковник — зверь, и тому подобное. Министр послал к намкомиссию, чтобы расследовать это, и в результате некий Франта Генчл из Глубокойбыл посажен на два года, — это он обратился в Вену к депутатам парламента,жалуясь, что во время занятий на учебном плацу получил оплеуху от полковника.Когда комиссия уехала, полковник выстроил всех нас, весь полк, и заявил, чтосолдат есть солдат, должен держать язык за зубами и служить, а если кому ненравится, то это нарушение дисциплины. «А вы, мерзавцы, думали, что вамкомиссия поможет? — сказал полковник. — Ни хрена она вам не помогла!Ну, а теперь пусть каждая рота промарширует передо мною и пусть громогласноповторит то, что я сказал». И мы, рота за ротой, шагали, равнение направо, наполковника, рука на ремне ружья, и орали что есть мочи: «Мы, мерзавцы, думали,что нам эта комиссия поможет. Ни хрена она нам не помогла!» Господин полковникхохотал до упаду, прямо живот надорвал. Но вот начала дефилировать одиннадцатаярота. Марширует, отбивая шаг, но подходит к полковнику и ни гугу! Молчит, низвука. Полковник покраснел как варёный рак и вернул её назад, чтобы повторилавсё сначала. Одиннадцатая опять шагает и… молчит. Проходит строй за строем, вседерзко глядят в глаза полковнику. «Ruht!»[12] — командуетполковник, а сам мечется по двору, хлещет себя хлыстом по сапогу, плюётся, апотом вдруг остановился да как заорёт: «Abtreten!»[13] Сел насвою клячу и вон. Ждали мы ждали, что с одиннадцатой ротой будет, а ничего небыло. Ждём мы день, другой, неделю — ничего. Полковник в казармах вовсе непоявлялся, а солдаты рады-радешеньки, да и не только солдаты: и унтеры и дажеофицеры. Наконец прислали нам нового полковника. О старом рассказывали, будтоон попал в какой-то санаторий, потому что собственноручно написал государюимператору, что одиннадцатая рота взбунтовалась.