— Разве мог комитет не знать, что это Хольк перечисляет деньги и кому? Разве такое возможно? Вы лгали мне…

Бремер заикался, разрываясь между аудиторией и Хартманном.

— Как… как мы все согласились…

Хартманн отвернул от него микрофон.

— Либеральная группа не станет участвовать в этом фарсе, — заявил он, глядя, как журналисты яростно застрочили в блокнотах. — Если мы сделаем то, чего так хочет Поуль Бремер, мы никогда не узнаем правду о действиях Холька и о том, кто был его соучастником.

Один из политических комментаторов с телевидения крикнул из зала:

— Что вы имеете в виду, Хартманн? Поясните!

— Я хочу сказать, что мэр знает гораздо больше о произошедшем, чем говорит мне, вам или полиции.

Растерянный взгляд Бремера метался между Хартманном и лидерами других партий.

— Пока мне больше нечего добавить, — сказал Хартманн. — Либералы будут рассматривать грядущие выборы так же, как любые другие. Мы будем бороться за каждое место, и мы будем бороться, чтобы победить.

Он сошел с подиума. Репортеры разделились: одна половина ринулась с вопросами за ним, вторая — за Бремером.

Вернувшись после пресс-конференции в кабинет, Хартманн распорядился, чтобы его помощники связались со всеми спонсорами, которые отказались поддерживать либералов. Необходимо было объяснить ситуацию им и искать новых.

Скоугор села на телефон. Вебер в задумчивости вцепился в свою лохматую шевелюру:

— Газетчики задушат нас, если мы немедленно не дадим объяснений, Троэльс. И что мне им сказать?

— Как только я уточню все у Стокке, мы опубликуем заявление. Договорись с ним о встрече.

— Стокке — государственный служащий. Он не согласится выступить в открытую. Какой ему смысл рисковать своей карьерой ради нас.

— Говорить правду — его гражданский долг, — настаивал Хартманн. — Я встречусь с ним, и мы обо всем договоримся. Да что с тобой, Мортен? Хватит уже трястись по каждому поводу. Разве не ты настаивал на отказе от перемирия?

— Да. Но ты, кажется, так и не усвоил урок: брось в Бремера камень — и получишь в ответ два. Я попробую…

Он побрел в соседнюю комнату.

Хартманн остался наедине со Скоугор. Стоял сунув руки в карманы, не зная, что сказать. Она закончила очередной разговор и положила трубку.

— Кажется, я забыл поблагодарить тебя, — решился он наконец. — За все, что ты сделала.

— Мне за это платят.

Волосы убраны назад, лицо усталое и бледное. Но стресс благотворно влиял на Скоугор, ее всегда увлекала борьба.

— Прости, что наделал столько ошибок, Риэ.

— Я тоже была не права.

Она не ушла, хотя могла бы. Улыбка на мгновение осветила ее глаза.

— Да, шоу удалось на славу. Как ты ловко перехватил инициативу у Бремера на глазах у всех. Я и забыла о твоем ораторском таланте.

— Что мне оставалось делать? Бремер знал, это было написано вот такими буквами у него на лице. Он знал, и ему было наплевать, понимаю я это или нет. — Троэльс взглянул за окно на ночной Копенгаген, на голубую неоновую вывеску. — Он на самом деле считает, что все здесь принадлежит ему, и только ему.

— Но Мортен прав. Бремер так ли иначе отомстит нам.

Хартманн сделал шаг ей навстречу.

— Как ты думаешь… может, нам с тобой сходить куда-нибудь поужинать? Мне все еще никак не перебить вкус тюремной пищи, — проговорил он с улыбкой, готовый смеяться над собой, готовый умолять.

— Не сегодня. Я начну готовить заявление для прессы.

— Тогда завтра?..

— Сейчас тебе лучше подумать о том, что сказать Стокке. Если он откажется играть на нашей стороне, мы пропали.

Тайс Бирк-Ларсен сделал несколько телефонных звонков — людям, с которыми не общался уже много лет, с которыми надеялся больше никогда не иметь дела. Но жизнь изменилась.

Он сказал, что было нужно, положил трубку на место.

Пернилле за кухонным столом читала газету и, как он рассчитывал, не слышала его. Он сел напротив. Пернилле снова смотрела на портрет на первой странице. Йенс Хольк.

— Пишут, что у него была семья, — сказала она. — Наш ровесник.

Он отодвинул газету в сторону.

— Я рада, что он мертв. Может, это неправильно, Тайс, но я рада. Считается, что мы должны простить. — Она посмотрела на него, ища ответа. — Но разве можно простить? Такое? Зачем он…

Он нахмурился, на несколько секунд отвернулся к окну.

— Я тут кое-кому звонил насчет дома. Агент говорит, что документы почти готовы. Завтра поеду встречусь с ней.

Он зажег сигарету. Она все еще смотрела в газету. Наконец положила ладонь ему на руку, улыбнулась и сказала:

— Прости, ты что-то говорил?

— Чем раньше мы продадим дом, тем лучше.

— Думаешь, к Рождеству?

— Я хочу дождаться, пока предложат хорошую цену. Эти кровососы из банка…

Она провела пальцами по его крепкому предплечью, коснулась колючей щеки.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Ты же никогда не думала, что выходишь за миллионера?

Она рассмеялась этой шутке. Впервые он слышал ее смех с тех пор, как на них упала черная тень пустоши Кальвебод-Фэллед, с той темной сырой ночи целую жизнь тому назад.

— Я была молода, я понятия не имела, за кого выхожу. — Она снова погладила его по щеке. — Знала только, что хочу его.

На столе лежало краткое описание собственности Бирк-Ларсена, подготовленное агентством для продажи. Ее взгляд упал на чертежи. Три этажа, сад.

— Хумлебю, — произнесла она вслух.

Тайс Бирк-Ларсен наблюдал за ней, чувствуя, как на него накатывает теплая волна надежды и любви.

Снизу послышался звук открываемой двери — кто-то пришел.

— Я посмотрю, — сказал он.

Гараж казался пустым. Не видно ни души, вокруг только товары, которые они отвозили и перевозили. Ценные товары.

Бирк-Ларсен позвал, никто не откликнулся.

Первой пришла мысль о грабителях и о том, как безоглядно он полагался на худосочного человека по фамилии Скербек. Пусть он и старый друг, но как часто Тайс обижал его. Прихватив с верстака разводной ключ, Бирк-Ларсен зашел в закуток конторы, включил свет.

Из темноты показалась фигура. Кто-то тонкий и молодой.

Это был индиец в очках, с приятным круглым лицом, но с таким горестным видом, будто он вот-вот разразится слезами.

— Здравствуйте, — сказал он, подходя ближе и пожимая руку Бирк-Ларсену. — Было открыто. Вы не узнаете меня?