В целом легенда, постепенно слагавшаяся из разрозненных кусочков, говорит о том, что Эрнест и его отряд (в некоторых рассказах количество партизан под началом Эрнеста раздувалось до двухсот человек) пробрались в Париж через Булонский лес, где они попали под обстрел, им пришлось сражаться с отдельными оставшимися немцами на Елисейских Полях, а потом они пили шампанское, сидя на Триумфальной арке. Потом Эрнест отправился в «Травеллс клаб», потребовал там еще бутылки, и наконец они с людьми пробились сквозь толпу на площадь Оперы и «освободили» отель «Ритц» на Вандомской площади, где он заказал пятьдесят бокалов мартини в баре. В тот вечер, когда Роберт Капа пришел к «Ритцу», с ним поздоровался водитель Арчи Пелки и сказал: «Папа захватил хороший отель. Много добра в погребах. Быстрее идите наверх». К следующему дню прибыли последние журналисты, большая их часть поселилась в соседних гостиницах «Скрайб» или «Ланкастер». Эрнест развлекал многочисленный контингент за обедом в «Ритце», среди них Вулферта, Вертенбекера, Шоу и Киркпатрик. Когда Киркпатрик объявила, что должна уехать и написать репортаж о параде победы, Эрнест сказал, назвав ее дочкой: «Сиди спокойно и пей этот хороший бренди. Ты всегда успеешь посмотреть парад, но больше никогда не будешь праздновать освобождение Парижа в «Ритце».

Любопытно, что причиной превратного толкования неуловимой истины стало не что иное, как карьерный зигзаг главного историка Европейского театра войны, бригадного генерала С.Л.А. Маршалла. Автор многочисленных популярных исследований, посвященных Второй мировой войне, Сэм Маршалл был уважаемым и признанным историком. Вполне возможно, что именно его широкая популярность бросила тень на репутацию ученого; его рассказ о Хемингуэе в Париже был опубликован в 1962 году в известном журнале «Американское наследие» под не слишком академическим названием «Как Папа освободил Париж». Однако в последние годы исследования Маршалла все чаще оказывались дискредитированными. Его внук выпустил мемуары «Дорога примирения», в которых рассказывал, как ему удалось примириться с нередко неточными рассказами Маршалла о деятельности военных и своей собственной в годы Второй мировой войны. По иронии судьбы, во вставном рассказе о похождениях Хемингуэя во Франции после высадки союзнического десанта сам Маршалл озвучил раскольническую точку зрения: он сказал о том, что Эрнест не освобождал «Ритц».

Как указывал Джон Рэберн в исследовании, посвященном возникновению и развитию хемингуэевской легенды, история об освобождении Эрнестом Парижа (а для неверующих в нее – об освобождении им «Ритца») была достаточно колоритной и драматичной и потому «идеально подходила журналистам, которые хотели передать дух его индивидуальности». Однако эта легенда сложилась в тот момент, когда реальность – или, как сказал бы Эрнест, «правда» – ускользала от него, когда его власть над реальностью становилась все менее значительной и кроме историй у него уже ничего не оставалось. Серьезные черепно-мозговые травмы, полученные в последние четыре месяца, огромное количество алкоголя, боевые ранения в первую войну и ранение, уже поджидающее его в Хюртенвальде, растущий эгоцентризм, который подстегивали подхалимы (и то, что сегодня мы могли бы назвать механизмами реализации), которыми Эрнест все чаще себя окружал, – все это постепенно начинало мешать ему с ясностью увидеть себя и свой путь, не говоря уже о том, чтобы писать хорошие книги. После Второй мировой войны легенда о Хемингуэе начала жить собственной жизнью, по мере того как журналисты травили байки, да и сам Эрнест сплетал новые россказни, как Румпельштильцхен, превращая солому в золото. Но теперь его рассказы уже не были золотом, не были творческим усилием, которые «Скрибнерс» могло бы выпустить как новый томик Эрнеста Хемингуэя. И тем не менее все это было вымыслом.

Некоторая текучесть, изменчивость отличает не только рассказы Эрнеста о Второй мировой войне, но и истории о его поступках тех лет, рассказываемые другими биографами и историками. Эта проблема в значительной степени подрывает любые усилия писать о войне, поскольку фронтовые истории во многом опираются на устные свидетельства. У каждого солдата есть своя история, и словосочетание «военные истории» уже многие годы заключает в себе указание на неточность – вроде небылиц, которые рассказывают рыбаки об «ускользнувшей» от них рыбе. С появлением Интернета ситуация лишь усугубилась, и рассказы о подвигах Хемингуэя в годы Второй мировой войны продолжают появляться – один такой рассказ, к примеру, описывает Эрнеста, темноволосого уроженца Иллинойса, как «рыжеволосого ньюйоркца»[65].

Несомненно то, что во многом к возникновению легенды о себе приложил руку сам Эрнест. Через несколько десятилетий комик и журналист Стивен Колберт введет незабываемый термин «правдоподобность», чтобы напомнить нам о «внутреннем чутье», которым президент Джордж Буш-младший пытался оправдать вторжение в Ирак в 2003 году – чутье, которое Буш сохранял вопреки всем доказательствам или логике. Можно сказать, что Эрнест предвосхитил Колберта в первые годы после Второй мировой войны, когда начал обильно пересыпать свои произведения словами «верно», «правда», «истинно» и фразой «говорить [или писать] верно» с неизменностью метронома – в то время как его способность говорить правду стала понемногу распадаться. По иронии, эта курьезная привычка сочеталась с ослаблением его творческих способностей, потому что после войны Хемингуэй не опубликует больше ни одной крупной художественной книги. Это правда, что Эрнест всегда непринужденно обращался с фактами, особенно если они ему не льстили. Но после войны, по многим причинам, тенденция стала более заметной.

Постепенная утрата способности говорить правду началась с черепно-мозговой травмы после автокатастрофы в Лондоне 24 мая и последующего сотрясения мозга 5 августа, ставшего третьей травмой подобного рода в жизни Эрнеста (первую травму он получил при ранении в Италии в 1918 году). Положение дел ухудшилось из-за неумеренного потребления алкоголя, ранения на войне и исключительного мужского окружения, в котором он оказался в военное время. Смелость и юмор ценились выше всего, журналисты завышали риск, которому они подвергались. Так называемые «военные рассказы» росли как грибы и нередко себе противоречили.

Все это происходило в период особой рассеянности, когда Эрнест не работал над художественной прозой и не слишком серьезно относился к журналистским обязанностям. Он избавился от жены, которая, с его точки зрения, унизила его как профессионала, и влюбился в другую женщину, на которой собирался жениться – не в последнюю очередь потому, что чувствовал, что ему может понадобиться опекун, если путанность мышления и различные неврологические проблемы усугубятся (и в его случае так и будет).

Новый любовный роман возник в то время, когда Эрнест испытывал трудности с сексуальной потенцией – это является распространенным побочным эффектом черепно-мозговых травм. Конечно, такая проблема подпитывала сама себя, подрывая его уверенность в области, которая была для Эрнеста с его фундаментальной и давней гендерной неразберихой в особенности удручающей. Тело предавало его и по-другому. Он начал толстеть и будет толстеть и дальше; он седел, а лицом становился похож – хотя Эрнесту было всего сорок с небольшим – на дедушку. В молодости Эрнест был очень красивым, поэтому исчезновение юношеской миловидности тоже могло стать для него травмой, как это часто и случается со многими похожими людьми. Он понимал это, по крайней мере, на каком-то уровне. Год назад он написал Марте: «Я уродлив со стороны. Хотя, теперь я знаю, все думали, что я красивый… глядя в зеркало, я никогда не понимал этого и не думал об этом».