На фотографии 1939 года, снятой Ллойдом Арнольдом в Сан-Валли, мы видим ухмыляющегося Эрнеста с брюшком, удочкой, прикрепленной к поясу, и добрых размеров форелью. Щеки Эрнеста как у белки, набившей пасть орехами, – эту особенность мы обнаруживаем и на нескольких других фотографиях, сделанных, когда ему было тридцать и сорок лет. На голове Эрнеста широкополая шляпа, в которой он похож на Тедди Рузвельта, тоже большого любителя американской природы. К тому времени, когда США вступили в войну, Эрнест заметно потяжелел. Солнце повредило кожу на его лице до появления раковых пятен – по крайней мере, Эрнест говорил, что такой диагноз ему поставили, хотя непонятно, лечился ли он – и поэтому он отрастил длинную и густую бороду. Как и многие другие мужчины, оставленные на некоторое время в одиночестве и начавшие отращивать растительность на лице, потому что рядом с ними нет женщины и/или их одолевает скука, Эрнест нисколько не был привязан к бороде и бодро сбрил ее в 1944 году. С бородой он казался до странности другим, почти иным человеком; без бороды он демонстрировал завоевания возраста. Эрнест уже во многом напоминал знаменитого Папу 1950-х годов – грузный, веселый, с седой (но значительно более ухоженной) бородой и редеющими седыми волосами. В 1944–1945 гг. он уже достиг среднего возраста, но выглядел, по сути, значительно старше.

Возрастные изменения совпали с утратой им своего обаяния. Эрнест сохранил харизму, качество, которое он, отчасти, к своему ужасу, унаследовал от матери, Грейс Холл Хемингуэй, но сама его аура изменилась. Он изображал веселье, дружелюбие, приветливость, однако злоупотребление алкоголем постепенно становилось частью его жизни. Люди хотели напиться с Папой – и желание это было взаимным. Если он начинал плести дикие истории, почти не опиравшиеся на факты, которые он рассказывал и пересказывал, приукрашивая, целый вечер своим компаньонам, когда они запоминали сами такой вечер – ну, это же Папа, прирожденный рассказчик. И смотрели сквозь пальцы на его пьянство – против которого сами едва ли возражали. В своем новом образе он тоже становился все более раздражительным и злым, несомненно, из-за его черепно-мозговой травмы.

Если Эрнест вообще заговаривал о писательстве, то рассуждал о нем как о состязании: например, говорил о том, что мог бы выйти на «ринг» против Толстого или Тургенева. Сама его речь менялась, становилась резаной, телеграфной, безграмотной. Лилиан Рот с убийственной точностью воссоздаст речь Эрнеста в его биографии в «Нью-Йоркере», всего через пять или шесть лет, в 1950 году. [Автор делает ошибку, на самом деле речь должна идти о Лилиан Росс, журналистке из Нью-Йоркера, которая написала биографию Хемингуэя; Лилиан Рот – американская актриса, которая ни в чем подобном не была замечена. – Прим. пер.]. Питер Виртель отмечал этот «ограниченный» язык, который казался «неестественным, пока вы не привыкали к нему». Заманчиво увидеть символичность в странности этой идиомы: Эрнест больше не использовал форму первого лица единственного числа. Он почти никогда не говорил «я».

* * *

По мере того как отношения Эрнеста с Мэри Уэлш становились серьезнее, ему приходилось расчищать обломки своих отношений с Мартой. Оказалось, Эрнест не против развода – совсем наоборот. В то время, впрочем, развод был для них с Мартой поводом перегрызться – этим они и занимались с небывалым драматизмом. К тому моменту, когда Эрнест встретился с Мэри снова, в Париже в конце августа, Марту он в последний раз видел в «Дорчестере» после аварии. Когда Марта пришла в его гостиничный номер, то обнаружила его голым – видимо, так он хотел ее смутить. Она решила, что он «бесстыдный, высокомерный, хвастливый, непристойный». Они еще раз встретились в Париже осенью. Эрнест был в окружении своего военного отряда, состоявшего из солдат и репортеров, и попросил ее поужинать с ним. Он был очень агрессивным, рассказывала Марта, и вел себя с ней «как с коброй, пока ребята не растворились от смущения». Когда она завела разговор о разводе, он еще сильнее разозлился и был на грани безрассудства, предсказывая, что она вынудит его погибнуть в бою и оставить детей «сиротами». Он угрожал застрелить ее, прежде чем даст ей развод. Марта, что было для нее совсем нехарактерно, уехала в слезах.

Позже, в тот же вечер, Капа после покера зашел к Марте в номер и стал утешать ее. Фотограф утверждал, что как только Марта выдвинет основания для развода, Эрнесту придется согласиться, и поэтому посоветовал позвонить в номер Эрнеста и попросить Мэри. Марта так и поступила, и Эрнест ужасно разозлился. По подсказке Капы она сообщила, что знает о Мэри все, и потому он должен дать ей развод. Капа сказал: «Теперь все будет хорошо». В последовавшей за этим сцене, услышав, что Эрнест несет о Мэри, Капа сказал: «Знаешь, Папа, тебе не стоит жениться на Мэри». Эрнест бросил в него бутылку шампанского (и промахнулся). И на этом их дружбе пришел конец.

На Рождество один приятель-офицер уговорил Марту посетить Эрнеста, который тогда находился в Люксембурге вместе с 22-м пехотным полком Бака Лэнхема. Непонятно, зачем Марта согласилась: может быть, она надеялась склонить его к разводу, а может быть, просто потому, что они еще были женаты – хотя все надежды на примирение уже должны были исчезнуть. В рождественский сочельник, вечером, она встретилась с Эрнестом и генералом Бартоном и они выпили в честь пятьдесят четвертого дня рождения генерала. На следующий день они уехали в Роденбург, где стоял штаб Бака. Бак крайне неприязненно относился к Марте: «Весь личный состав презирал ее за высокомерие и вообще снобизм», – сказал он несколько лет спустя. В тот день в присутствии Бака Марта выбранила Эрнеста по-французски, не зная, что Бак учился в Сорбонне и хорошо знал этот язык. Лэнхем, почувствовавший тогда отвращение, позже скажет: «Она была сукой от начала и до конца, и все мои люди… думали точно так же». Билл Уолтон впервые познакомился с Мартой в ту ночь в Роденбурге и, посчитав ее очень привлекательной, пригласил ее на ужин. Потом они встретили Эрнеста, который пригласил себя сам. В тот вечер все напились, и Эрнест был таким откровенно жестоким с Мартой, что Уолтон запротестовал. Эрнест ответил: «Ну, нельзя же стрелять в слона из лука». После ужина Билл стал свидетелем конфузной сцены: Эрнест нашел в уборной своего гостиничного номера швабру и ведро, надел ведро на голову, воздрузил швабру на плечо, как пику, и отправился на поиски Марты. Не в первый раз, оказавшись под одной крышей со своим мужем, Марте пришлось запирать дверь в свою комнату.

Бак не встречался с Мэри, но, учитывая его неприязнь к Марте, новенькую он полюбил заочно, видя, что она сделала Эрнеста намного счастливее. В сентябре, пока Эрнест вместе с 22-м полком продвигался в направлении Германии и «Линии Зигфрида», он писал Мэри восторженные письма – и несколько раз возвращался в Париж, и однажды даже с бронхитом. Они проводили целые дни в гостинице в постели и выпивали, по рассказу Мэри, «утреннюю кварту шампанского» и «бокал или два» в баре «Ритца» перед обедом. (Она не упомянула, какие напитки они пили в оставшуюся часть дня.) Эрнест хотел показать Мэри свой Париж, он провел ее вдоль Монпарнаса и Сены, где они обнаружили, что все книжные лавки закрыты; музеи тоже не работали. Эрнест говорил, что хочет сводить ее на боксерские бои в Вель-д’Ив, скачки в Отее, Монмартр, парк Монсури, Осенний салон и, пока они там были, Салон отверженных – но все это в военном Париже было закрыто. Он хотел показать Мэри Нью-Йорк: «Сторк клаб», «Эль-Марокко», «Колонию» (которую он не любил, сказал Эрнест) и бары, ставшие гнездом преступников. Они могли бы сходить в Музей современного искусства, в «Мет», Музей естествознания или погулять в Центральном парке. Они много разговаривали о будущем, и Эрнест стал просить Мэри вернуться вместе с ним на Кубу после войны. Он перечислил ночные клубы Гаваны и сказал, что лучший ресторан и лучшая еда – на крыше «Пасифики». Он подробно рассказывал ей о повседневной жизни в «Финке» и описал типичное утро: если «Перрье-Жуэ» не был охлажден, тогда после пробуждения виски; потом она могла присоединиться к нему за обильным завтраком, о котором он рассказывал в деталях. А теперь, в военное время, он все время голоден, зачем-то без надобности добавил Эрнест.