погашения.

– Иными словами, он взял сумму, достаточную для того, чтобы через несколько недель рассчитаться полностью. Так отчего же он помедлил с этим?

– Я не знаю.

– А почему не расплатился чеком?

– Тоже не знаю. Но у моего отца были свои принципы.

– Итак, вы считаете, что он где-то спрятал эти двести тысяч?

– Да.

– Но где же?

Вместо ответа Элизабет д’Алескар протянула Барнетту и Бешу блокнот в два десятка страниц, исписанных цифрами.

– Разгадка должна находиться вот здесь, – сказала она, открыв последнюю страницу с рисунком, представлявшим три четверти круга, к которому добавлялся справа полукруг с крошечным лучиком. Полукруг был пересечен четырьмя линиями. Между двумя из этих линий стоял маленький крестик. Все это, намеченное сперва карандашом, было затем обведено чернилами.

– И что это означает? – спросил Барнетт.

– Мы долго пытались разгадать этот ребус, – ответила Элизабет, – и наконец в один прекрасный день мой бедный Жан предположил, что это точный план Старого Донжона, на что указывают две неравные части изображения, соседствующие друг с другом. А четыре линии – это, по-видимому, четыре зубца наверху…

– …то есть, – подхватил Барнетт, – этот крестик обозначает место, где граф д’Алескар спрятал свои двести тысяч франков в предвидении дня расплаты.

– Да! – решительно подтвердила девушка.

Барнетт призадумался, еще раз пробежал глазами документ и заключил:

– Ну что ж, звучит вполне правдоподобно. Граф д’Алескар предусмотрительно обозначил на листке место хранения денег, но внезапная смерть не оставила ему времени сообщить вам об этом. Мне кажется, вы могли бы оповестить об этом сына господина де Казевона и получить разрешение…

– Казевон, с которым мы до этих пор находились в довольно прохладных отношениях, принял нас вполне любезно. Но как подняться в донжон? Лестница, ведущая наверх, обрушилась еще пятнадцать лет назад. Из стен выпадают камни. Верхушка искрошилась. Никакая стремянка или несколько связанных стремянок все равно не позволят подняться на верхнюю площадку донжона – она расположена на тридцатиметровой высоте. А о том, чтобы взобраться на такую высоту иным путем, нечего было и думать. Мы несколько месяцев совещались, строили самые разные планы, но в результате…

– В результате поссорились, не так ли? – сказал Барнетт.

– Да, – ответила девушка, покраснев.

– Жорж Казевон влюбился в вас и попросил вашей руки. Отказ. Злоба с его стороны. Разрыв отношений. И Жан д’Алескар лишился права входить на территорию имения Мазюрэ.

– Именно так на самом деле все и сложилось, – сказала девушка. – Но мой брат не отказался от своих планов. Он хотел получить эти деньги, чтобы выкупить хотя бы часть нашего имения или – как он говорил – дать их мне в приданое, чтобы я могла выбрать мужа по своей воле. Это стало для него подлинным наваждением: он неотрывно смотрел из своего окна на эту башню, на ее недостижимую верхушку. Изобретал разные способы взобраться туда, упражнялся в стрельбе из лука и по утрам посылал туда стрелы с привязанной к ним веревкой в надежде, что стрела вонзится в камень и он сможет вскарабкаться по веревке. Он даже приготовил веревку длиной в шестьдесят метров, но из этой затеи ничего не вышло, и неудача привела его в полное отчаяние. Накануне своей гибели он сказал мне: «Если я так упорствую, то лишь потому, что верю в успех. Мне обязательно должно повезти. Или же случится какое-нибудь чудо: у меня есть предчувствие. Правое дело всегда удается – либо в силу обстоятельств, либо по воле Господа».

Барнетт снова спросил:

– Значит, вы убеждены, что он погиб в результате очередной попытки?

– Да.

– А веревки больше нет там, куда он ее положил?

– Нет.

– Тогда где же доказательство?

– Этот выстрел. Мне кажется, Жорж Казевон, заметив моего брата, выстрелил в него.

– Ах вот как?! – воскликнул Барнетт. – То есть вы полагаете, что Жорж Казевон способен на такое злодеяние?

– О да! У него буйный характер – он старается держать себя в руках, но по своей необузданной натуре вполне способен поддаться гневу… и даже пойти на преступление.

– Но где причина? Неужели он хотел помешать вашему брату завладеть деньгами?

– Не знаю, – ответила мадемуазель д’Алескар. – Более того, я даже не понимаю, каким образом произошло это убийство, – ведь на теле моего несчастного брата не обнаружили никакой раны. И все же я абсолютно уверена в том, что это дело рук Казевона.

– Предположим, что вы правы. Но согласитесь, что ваша уверенность основана скорее на интуиции, нежели на реальных фактах, – возразил Барнетт. – А я должен вам заметить, что этого совсем недостаточно для правосудия. Не правда ли, Бешу? И Жорж Казевон вправе обвинить мадемуазель в клевете.

Мадемуазель д’Алескар встала.

– Все это не важно, господа, – скорбно произнесла она. – Я рассказала все это не для того, чтобы попытаться отомстить за моего несчастного Жана; никакое раскаяние преступника не вернет брата к жизни; я просто считала своим долгом поведать то, что считаю правдой. Если Жорж Казевон решит объявить мне войну, пусть это будет на его совести; я же твердо решила снова и снова повторять то, что диктует мне моя совесть.

Она помолчала, а потом добавила:

– Но уверяю вас, месье, – он будет все отрицать.

На этом беседа окончилась. Джим Барнетт больше ни на чем не настаивал. Мадемуазель д’Алескар была не из тех женщин, кого можно запугать.

– Мадемуазель, – сказал он, – мы просим прощения за то, что потревожили вас в вашем печальном одиночестве, – к сожалению, это было необходимо, чтобы установить истину, и вы можете быть совершенно уверены, что инспектор Бешу сумеет извлечь из ваших слов все необходимые сведения.

С этими словами он поклонился и вышел. Бешу также отдал девушке поклон и последовал за ним.

Покинув дом, инспектор, который за все это время не проронил ни слова, продолжал хранить молчание – во-первых, в знак протеста против незваного сотрудника, который с каждой минутой раздражал его все сильнее, а во-вторых, желая скрыть растерянность, вызванную этим темным, запутанным делом, в которое Барнетт вмешался более чем нагло.

– Ты прав, Бешу, и я угадываю твои скрытые мысли. В свидетельствах этой девушки есть – прости мне это вульгарное выражение – чем поживиться. Кое-что там одновременно возможно и невозможно, правдоподобно и неправдоподобно. Например, поступки юного д’Алескара кажутся чистым ребячеством. Если несчастный молодой человек добрался до верхушки башни – а мне хочется думать именно так, вопреки твоему невысказанному противоположному убеждению, – то это лишь благодаря невероятному чуду, на которое он так пылко уповал и которое мы с тобой пока не можем себе представить. Ибо проблема заключается в следующем: каким образом этот юноша смог всего за пару