На конференции неприсоединившихся стран Эдвард Кардель остался в тени, поскольку оказался в немилости Тито[1862]. О вожде он часто говорил с восхищением: «В характере Тито есть что-то народное, он может быть грубым, резким, но это только временное излияние чувств»[1863]. На его шестидесятилетии он поздравил его следующими словами: «Твои 60 лет, со всем, что ты дал нашей партии и нашей стране в ее стремлении к лучшему будущему, это не только твоя гордость, а гордость всех нас, всех, кто боролся под твоим руководством и побеждал во имя социализма и кто тебя почитает и любит как душу и воплощение этой борьбы»[1864]. Это было в то время, когда его рассматривали как естественного наследника Тито, о чем он при случае говорил и сам. Среди югославских коммунистов уже перед войной существовало мнение, что Кардель первый после Тито. В этой своей роли он был настолько уверен, что после визита в Лондон в конце 1945 г. генеральному секретарю Великобритании Гарри Поллиту представился как «заместитель» маршала. Короче говоря, ему не нужно было бороться за власть, поскольку все знали, где его место[1865].

«Эта уверенность, – сказал Владимир Дедиер после смерти Карделя люблянскому телевидению, – продолжалась, насколько можно судить по проверенным мною документам, вплоть до 1954 г., тогда появились новые претенденты, которые надеялись, что после смерти Тито смогут влезть в его шкуру»[1866]. В первую очередь это относилось к Александру Ранковичу. Новое соотношение сил в верхах сложилось во время установления связей с наследниками Сталина, это решение Тито принял без консультации со своими коллегами. Кардель был готов даже изменить свое отрицательное отношение к Советскому Союзу и к Сталину, о котором говорил, что не стоит упускать позитивные элементы в его политике, хотя они были воплощены примитивным, азиатским образом. Вопреки всему, именно благодаря ему сохранилось что-то от идей Октябрьской революции[1867]. Но это не могло смягчить озабоченности, которая возникла у него, да и у других югославских руководителей, из-за того энтузиазма, с которым Тито взялся за возобновление диалога с СССР.

В своих воспоминаниях Кардель записал, что югославы отвергли мысль о каком-нибудь новом виде международного центра рабочего движения, о лагерях и подобном. В то же время он упомянул, что Хрущев, «бог знает по каким причинам, утверждал, что я самый ярый противник того, чтобы Югославия вступила в социалистический лагерь, и самый ревностный приверженец политики неприсоединения. Но на самом деле так думало всё наше руководство, и в этом между нами не было разницы. Однако же Хрущев и дальше набрасывался на меня и зашел так далеко, что пытался внести раздор в наше руководство. Это ему не удалось, хотя свою глобальную политику он всё же продолжил»[1868]. По прочтении этих слов возникает вопрос, был ли словенский политик полностью искренним, поскольку из других источников мы знаем, что именно в это время начались трения между ним и Тито по поводу отношений с Советским Союзом. Он и люди из его окружения думали, что «московские сирены» поймали Тито в сети, и поручили старому службисту Матии Мачеку, близкому другу маршала, убедить его быть более осторожным. Когда Тито приехал в отпуск в Брдо, Мачек это задание выполнил. Состоялся бурный разговор, закончившийся якобы переубеждением Тито[1869].

Однако во время путешествия югославской делегации в Москву в июне 1956 г. Кардель опять не согласился с обновлением тесных партийных отношений между СКЮ и КПСС, к чему склонялся Тито. Он разделял мнение Кочи Поповича, что Московская декларация является отступлением от позитивных начал, заложенных в Белградской декларации 1955 г., которая касалась только отношений между государствами. Прежде всего он считал, что особенно во внутренней политике, в бюрократии и полиции Советского Союза всё еще преобладают старые сталинисты[1870]. То, что в отношениях Тито с Карделем что-то не так, заметили западные дипломаты, которые зафиксировали, что во время разных торжественных мероприятий словенский политик оказался «за бортом». Это подтверждали и фотомонтажи общих фотографий высших руководителей, которые, по старой традиции хорошо отретушировав, публиковала советская пресса. При этом бросалось в глаза, что Кардель всегда вытеснен во второй ряд, и что на всех заседаниях и приемах ему отводили место в стороне. На самом деле речь шла не только о протокольном пренебрежении, а о внутренних расхождениях, которые должны были быть очень сильными, такими, что Тито в 1956 г. даже предлагал Ранковичу «ликвидацию» Карделя, поскольку не выносил, что Кардель критикует его отношение к Советскому Союзу[1871]. После возвращения из Москвы в начале августа он позвонил Ранковичу по телефону и предложил встретиться на обеде в Опленце, дворце Карагеоргиевичей, где не был уже давно. Когда они приехали, Тито пригласил его на прогулку в лес, где сказал, что больше не может сотрудничать с Карделем. «На каждом шагу он меня дезавуирует. Со мной ни о чем не договаривается. Нападает на русских. Ведет свою политику. Пепца (жена Карделя) сплетничает обо мне и Йованке. Созовем съезд ЦК. Из партии вон он или я»[1872]. Хотя Ранкович и разделял критическое отношение Тито к Карделю, он считал, что его ликвидация будет излишней и вредной, ведь его заявления, так или иначе, не могли подорвать авторитет Тито и не имели большого значения. Он предупредил его, что память об афере Джиласа еще свежа и что начало нового столкновения повлечет за собой раскол в партии и в государстве. Поэтому Ранкович его не поддержал, и это так разозлило Тито, что он даже не пошел на обед. «Выпили кофе и вернулись в Белград», – писал Добрица Чосич[1873] в своих воспоминаниях. Александр Ранкович о разговоре в Опленце рассказывает более или менее похожую историю, только в конце он говорит: «Тогда он мне впервые сказал, что Кардель неисправимый националист, с которым будут проблемы. В конце он принял мое предложение (что за Карделем необходимо наблюдать) и оставшуюся часть дня мы провели очень приятно. Я был счастлив»[1874]. Счастлив от того, что успокоил Тито, или от мысли, что победил опасного противника?