— Ну давай спорить, — сказал князь Андрей. —Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, тоесть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку ипроходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственныхпотребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастьеживотное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделатьмною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему,труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие егосуществования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать.Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь,не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может непахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я неперенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он неперенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — чтобишь еще ты сказал? — Князь Андрей загнул третий палец.

— Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, онумирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет,всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так ихмного. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю нанего, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да ипотом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала!Убивать так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. КнязьАндрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раздумал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший.Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.

— Ах это ужасно, ужасно! — сказал Пьер. — Я непонимаю только — как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие жеминуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такойстепени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, неумываюсь… ну, как же вы?…

— Отчего же не умываться, это не чисто, —сказал князь Андрей; — напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можноболее приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как-нибудь получше,никому не мешая, дожить до смерти.

— Но что же вас побуждает жить с такимимыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…

— Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы радничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило менячести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что вомне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости,которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобыиметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.

— Отчего вы не служите в армии?

— После Аустерлица! — мрачно сказал князьАндрей. — Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующейрусской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска,угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так ятебе говорил, — успокоиваясь продолжал князь Андрей. — Теперь ополченье, отецглавнокомандующим 3-го округа, и единственное средство мне избавиться от службы— быть при нем.

— Стало быть вы служите?

— Служу. — Он помолчал немного.

— Так зачем же вы служите?

— А вот зачем. Отец мой один иззамечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то чтожесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой кнеограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующимнад ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он быповесил протоколиста в Юхнове, — сказал князь Андрей с улыбкой; — так я служупотому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое-где спасу его отпоступка, от которого бы он после мучился.

— А, ну так вот видите!

— Да, mais ce n`est pas comme vous l`entendez,[но это не так, как вы это понимаете, ] — продолжал князь Андрей. — Я нималейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу-протоколисту, который укралкакие-то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть егоповешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.

Князь Андрей всё более и более оживлялся.Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, чтоникогда в его поступке не было желания добра ближнему.

— Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, —продолжал он. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого незасекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют,секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. ВСибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так жесчастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнутнравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют оттого, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, идля кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел,как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами,когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, немогут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. — Князь Андрей говорилэто с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведеныбыли Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.

— Так вот кого мне жалко — человеческогодостоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые,сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.

— Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда несоглашусь с вами, — сказал Пьер.

Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску ипоехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредкамолчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.

Он говорил ему, указывая на поля, о своиххозяйственных усовершенствованиях.

Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, иказался погруженным в свои мысли.

Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив,что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен приттина помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как ичто он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, однимаргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить навозможность осмеяния свою любимую святыню.