где чей — не разобрать. Давно это было, но и до сих пор, вспоминая тот случай, люди смеются, а к Афанасу относятся с большим уважением и с каким-то даже благоговением. Русский человек исстари любил силачей.

То, что сказал сейчас Травушкин, было неприятно Афанасу. Но, человек мягкого, доброго нрава, он не умел и не хотел говорить грубо.

— Что ж, — негромко сказал он. — Дело хозяйское. Только Галя-то учиться собиралась.

Глеб Иванович, резко повернувшись к Травушкину, решительным тоном заявил:

— Галя само собой… А Петр Филиппыч? Пожелает он с тобой родниться?

— А почему же не пожелает? — удивился Травушкин. — Или мой Андрюха недостоин? Ученый… партейный… такого жениха на селе и не найти, как Андрюха мой.

— Не в Андрюхе толк, — опять вмешался в разговор Лаврен Евстратович, покручивая усы. — В тебе. А тебя Петр Филиппыч не уважает, прямо надо сказать.

— Куда ты лезешь? — раздраженно сказал Глеб Иванович. — В сватья к секретарю партейной организации! Да ты в уме? Он и раньше-то недолюбливал тебя, а теперь, после пересолов этих, он с тобой и разговаривать не станет.

— Какие такие пересолы? — спросил Плугов.

— А вот спроси Демьяна Фомича, — ответил Глеб Иванович.

Тугоухов рассказал, что произошло на стане тракторной бригады.

— Мишка твой говорил мне, — повернулся он к Плугову.

— Да как же ты так? Да зачем же ты? — набросились старики на Травушкина.

— Пять актов на порчу пищи представил Огоньков! — добавил Тугоухов, явно желая подлить масла в огонь.

— Наговоры, мужики! — начал отбиваться Травушкин жалобным тоном. — Как бог свят, наговоры! Лопни мои глаза, чтоб я… да зачем бы мне… Кулькову поверили, а он спросонку наплел бог знает чего!

В небе замигали звезды. Сумерки сгущались. Стадо коров и овец прошло с пастбища, и пыль, поднятая им, уже улеглась; ребятишек, игравших возле правления, матери загнали домой ужинать. По улице двигалась кучка молодежи во главе с баянистом Ильей Крутояровым.

Афанас Голиков поднялся и, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Пора на боковую!

И длинными ногами в сапогах с высокими голенищами довольно шустро зашагал в сторону колхозной пасеки; широкая спина его в белой холщовой рубахе видна была, пока он не вошел в аллею.

Старики поняли: не спать Голиков захотел, а неприятно ему слушать о проделках Травушкина. В тридцатом году, по доброте сердечной, он замолвил за Аникея словечко. Зачем, мол, выселять человека? Нехай трудится, как все, и живет по-божьему. Мало чего было при царском прижиме. Все мы не святые. А что было, то сплыло. Теперь же должны мы его простить, как он наш, даниловский.

С тех пор всякий раз, если обнаруживалось что-либо неблаговидное за Травушкиным, Голикову становилось не по себе, будто не Аникей виноват, а он сам.

Старики расходились по домам. С Травушкиным никто не прощался, и никто не звал его с собой, хотя некоторым было по пути с ним. Наоборот, такие спешили скорей уйти, чтобы он сам не навязался в попутчики.

2

Не успели старики разойтись, как бревнами завладели парни, усадив в середине баяниста.

Вечер был теплый, безветренный. Взошла луна и быстро стала подниматься вверх, освещая село. Окна изб слабо мерцали желтыми керосиновыми огоньками. От сада веяло прохладой.

Илья Крутояров, склонив голову к черному баяну, перебирал пальцами белые клавиши и смотрел на танцующих. Но отчетливо видел только светлую блузку Гали Половневой. Все остальное вокруг было как в тумане. И слова Огонькова о том, что Галя танцует все время с городским, доносились до Ильи как сквозь сон или какой-то невнятный шум.

— Смотри, смотри… То Андрей Травушкин вокруг нее увивался, теперь этот мелким бесом рассыпается! Задурит он ей голову, — зудел над ухом Огоньков.

Илья понимал, что бригадир хочет подразнить его, разжечь в нем ревность. После небольшой стычки на стане они успели уже помириться и сегодня весь день провели вместе. Илья подозревал, что бригадир и помирился и не оставляет его из-за Гали: хочет помешать увидеться с ней.

А Илью меньше всего тревожило, что Галя танцует с корреспондентом. Мучило другое. Вчера перед отъездом со стана Луша рассказала ему, что Андрею Травушкину понравилась Галя Половнева и он собирается на ней жениться.

Илья даже в первомайские дни не мог побывать на селе. С Галей не виделся с тех пор, как выехал на посевную. Рассказ поварихи оглушил его.

К хороводу Галя пришла, когда танцы были в разгаре. И вот теперь, поиграв немного, Илья положил баян на бревна, сошел вниз.

— Мне с тобой поговорить надо, — не поздоровавшись, угрюмо сказал он, подойдя к девушке.

Галя вышла из круга, встревоженно спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Не случилось, но может случиться! Разговор у меня серьезный и очень важный для нашей с тобой жизни. — Илья оглянулся на хоровод: там, прихрамывая, толкался среди парней Огоньков, видимо искал его, Илью. «Не сидится ему, Хромому бесу». — Кончится улица, ступай к Марьину дубу, — торопливо сказал он Гале. — А я отнесу баян и приду к тебе.

— Ладно, — согласилась девушка.

Снова начались танцы. И опять Жихарев повел Галю по кругу.

Ему хотелось блеснуть перед этой миловидной деревенской девушкой, в сущности мало похожей на деревенскую и по обличью и по речи. Он плавно кружил ее под звуки вальса, осторожно ведя среди танцующих пар, ни разу ни на кого не натолкнувшись и не задев, как это сплошь и рядом происходило с сельскими танцорами. Говорил больше о себе. Отдел культуры и искусства областной газеты держится исключительно на нем, Жихареве. Но главное — не в газете, главное в том, что он, Жихарев, — поэт! Его печатают не только в области, но и в «Комсомольской правде». Осенью прошлого года издан сборник его стихов. К сожалению, с собой он захватил только один экземпляр и тот уже подарил Ершову.

— Но вам я обязательно вышлю. Ершов говорит, что вы любите стихи. Правда?

— Правда, — тихо ответила Галя, слегка улыбаясь. — Особенно хорошие.

— А как вы находите стихи Ершова? Он говорил, что дает вам читать.

— Нравятся. Они какие-то задушевные, совсем не такие, что печатаются в вашей газете.

— Вот как! — удивленно воскликнул Жихарев, подумав: «Не на мои ли намекает?» — Это вы, пожалуй, преувеличиваете. Но у Алеши есть искра божия, есть! — заключил он и умолк, из опасения подвергнуться более прямой и нелицеприятной критике за свои стихи, публиковавшиеся в газете.

Некоторое время танцевали молча. Совсем близко, в колхозном парке, слышалось пение соловья. С речки доносились звуки лягушечьего концерта. Окна правления еще светились, отбрасывая наземь жидкие желтые полосы. Луна серебряно блестела в безоблачных небесах.

Было легко и