Вот и сегодня — не успело солнце скрыться за Князевым лесом, как сюда потянулись старики. Они усаживались на серых от дождей и времени дубовых бревнах, наваленных у крыльца, курили цигарки или трубки, заправленные крепчайшим самосадом, нюхали душистый темно-зеленый табак, насыпая его на корявые ладони из древних табакерок, до блеска отполированных пальцами за многие годы.

Завсегдатаями и закоперщиками стариковских посиделок обычно были Глеб Иванович Бубнов и Демьян Фомич Тугоухов. Разнеся почту по избам, Глеб Иванович заходил к счетоводу и приглашал его подышать свежим воздухом, убеждая друга, что свежий воздух — вещь весьма пользительная.

— А то у тебя тут, смотри-ка, дым коромыслом, не продохнешь!

Скажи этак Плугов — счетовод взвился бы штопором и началась бы очередная перепалка. Но Глебу Ивановичу Тугоухов не возражал, считая его умнейшим, просвещеннейшим человеком в колхозе. Не спеша он захлопывал свою главную книгу, собирал бумажки со стола и укладывал все в старинный, доставшийся от барина несгораемый шкаф.

— На сегодня хватит! Всего не переделаешь. Можно теперь и погулять, на белый свет позевать. А бумажки — не пташки, в лес не упорхнут. Мы их вон туда, подальше, в уголок да книгой прижмем.

Они садились рядом на середине бревен. Подходившие занимали места кто справа, кто слева. Когда набиралось до десятка человек, Глеб Иванович приступал к сообщению о том, что успел сегодня вычитать в газетах. Конечно, всех тревожила война в Европе. Однако многих удовлетворяли и умиротворяли толкования Глеба Ивановича насчет того, что Гитлер зенки свои распялил на Индию. Жалко было индусов, уж очень бедный, по слухам, народ, но чего же с ним, с Гитлером этим, сделаешь? Нам встревать вроде, мол, неудобно, договором связаны, да и рановато, силенок надо бы поднакопить.

— И зачем они, войны, на земле? — посасывая длинный мундштук своей огромной трубки, со вздохом проговорил Демьян Фомич, когда Глеб Иванович закончил свое сообщение и стал вертеть цигарку.

— Значит, так богу угодно! — глубокомысленно откликнулся Аникей Травушкин. — От бога… все от бога, мужики!

— Заладил: от бога, от бога! — передразнил его Плугов, слывший на селе заядлым безбожником. — Богачи затевают войны! При чем тут бог твой? Его вовсе и нет. А богачам от кровопролития пожива, как тем стервятникам! Взять наших буржуев и господ дворян. Лопатой деньгу гребли в германскую войну! Да и не они только, а и другие, которые побогаче. — Плугов откровенно покосился на Травушкина.

Травушкин понял, что означает намек Лаврена Евстратовича, и, чтобы отвлечь внимание от себя, поспешно перебил его:

— Вот господь и наказал тех, которы жадничали да хапали! И лишил их всего! Стало быть, и война была богом послана им в наказание. Вот, к примеру, наш барин. Сколько чего имел — и все пошло прахом, и самому пришлось пятки подмазывать. Явственно, что за грехи господь наказал его.

— А кровь-то чья лилась? Ихняя, что ли? — загудел своим непомерным басом Плугов. — Кровь-то лилась наша, крестьянская! За что же нас бог наказывал?

— А кровь, она тоже лилась, которы больше грешили. Грешники-то и среди нашего брата были. Взять тебя, Лаврен… Верно, сражался ты и кровь пролил. А почему? Подумал ты хоть раз об том?

— Почему же? Ну-ка объясни! Может, по-твоему, я самый великий грешник?

— А то святой разве! — усмехнулся Травушкин.

— Чем же грешней тебя? — грозно повысил голос Лаврен Евстратович. — За что кровь пролил и чуть костей там не оставил? — Участник войны с Германией, Плугов был ранен в плечо, а в гражданскую лишился левого глаза. — А сколько людей полегло?

Травушкин опять заспешил с ответом.

— Грешней не грешней, — скороговоркой молвил он, — а не святой! Себя тоже святым не считаю. Однако не богоотступник! А ты? В церкви божьей на клиросе пел? Пел!

Лаврен Евстратович вдруг громко захохотал.

— Значит, в церкви петь грешно! — сквозь смех произнес он.

Травушкин сделал серьезное лицо.

— Не петь грешно, — внушающе проговорил он. — От бога отступаться! Раньше ты пел, а теперича? Стал безбожным греховодником. Богу не молишься… посты не соблюдаешь… говеть не ходишь.

— Верно! — согласился Лаврен Евстратович. — Не молюсь и молитвы все позабыл. Так это же после войны, а до войны веровал и молился не мене твоего, Аникей Панфилыч! Да не помог мне господь. На поле брани я знаешь как молился! А он, господь твой, под пулю меня да под штык! За что? За то, что я пел в церкви? А потом в нужду окунул… А ты вот даже войны той не видал. Что же, ты святей меня?

— И не грешней, — смиренно ответил Травушкин. — В бога досе верую!

— Спереди ты — блажен муж, — засмеялся Демьян Фомич, — а сзади — как уж.

— Откупился ты от солдатчины! — язвительно заметил Глеб Иванович.

— А ты почему не воевал? — Травушкин с ехидной ухмылкой посмотрел на Бубнова. — Тоже, стало быть, откупился?

— Я по слабости здоровья, — возразил Глеб Иванович. — Всем известно. У меня горлом кровь шла, когда на войну людей гнали. Чахотка зачиналась. А ты был здоров как вол… На тебе только пахать бы тогда, а не взяли. И все знают: откупился. И нечего тут голову нам морочить! Оно хоть и давно это было, а правду надо говорить, не путать.

Наступило неловкое молчание. Некоторые защелкали табакерками, другие вытащили кисеты. Давние времена вставали перед мысленными взорами стариков. Давние, а как горячо к сердцу подкатывают старые обиды, несправедливости! Лучше их и не ворошить. И больше всех не хотелось этого Травушкину: не в его пользу было бы такое ворошение сейчас. Поэтому он нагнулся к старику Афанасу Голикову, колхозному пчеловоду, и негромко, но так, чтобы и другим было слышно, сказал:

— Хочу внучку твою посватать за Андрюху своего.

Голиков был богатырь саженного роста, плечистый, с большой головой и крупными, жилистыми руками. Широкая белая борода во всю грудь, длиной до пояса. Ему уже более восьмидесяти. О силе Голикова в деревне были сложены легенды. Будто в молодые годы он не раз выручал свою гнедуху, когда та не могла одолеть с возом какую-нибудь горку или вылезти из грязи. Будто Афанас выпрягал гнедуху, а сам заходил в оглобли и вытаскивал телегу или сани. А однажды, говорят, было так: поехал Афанас в город с пенькой. На полпути, в деревне Выселки, пришлось заночевать. Хотел Афанас въехать на постоялый двор, а там полно возов. И тоже все с пенькой. Тогда он взял да воз на воз и накатал, а в образовавшееся свободное место завел свои сани. Утром проснулись мужики и видят: во дворе гора из возов, а