просто хотел посолить, да обмишулился. Видал же сегодня один человек… солил ты кашу.

— Не мое дело кашу солить, — возразил Травушкин. — Зачем я буду солить? Какой человек видел?

— Ну, вот что, дядя Аникей, — возвысил голос Огоньков, — придется тебе покинуть нашу бригаду!

— Ты погоди, — солидно проговорил Травушкин. — Кто ты такой, чтобы гнать меня? Я сюда председателем прислан.

Теряя самообладание, Огоньков во весь голос закричал:

— Председатель прислал, а я отсылаю! Не нужен ты нам тут, разлагатель чертов! Отчаливай немедля и библию свою забирай!

Всем известно было пристрастие Травушкина к библии, о содержании которой он любил разглагольствовать среди и пожилых и молодых.

— Ты потише, не очень тебя боятся, — вызывающе сказал он. — Контрреволюцию в чем нашел! Ишь ты, хлюст какой! Конституцию не знаешь: свобода религии в СССР, и слово божие имею право проповедовать. И никуда я не пойду. У меня сыны партейные. За меня голыми руками не лапайся.

— Не подчиняешься мне — получишь указание от председателя, — немного успокаиваясь, холодно проговорил Огоньков. — А мне с тобой растабарывать неохота, да и некогда. Товарищи, — с озабоченным видом обратился он к бригаде, — поскольку к нам едет корреспондент, прошу со стану пока не уходить.

И неторопливо заковылял в будку

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Едва забрезжил рассвет, Ершов, Половнев и Жихарев сели в большую плоскодонку и поехали ловить рыбу.

Жихарев чувствовал себя неважно. Не выспался. С похмелья побаливала голова. И мучил стыд. Вечером, подпив, он наговорил Ершову всякой всячины. Хвалился своей книжкой стихов, изданной областным издательством. Подарил ее Ершову с надписью:

«Дорогому другу Алеше с искренним пожеланием счастливого пути к Парнасу!»

Пил с ним на брудершафт. Хвастался своей известностью в большом городе: нет человека, который не читал и не знал бы Жихарева! На улице проходу не дают, особенно девушки-студентки. А под конец наговорил, будто он заядлый рыбак. Вот и пришлось ехать, несмотря на то что ему страшно хотелось спать.

Черт его знает, почему так получается. Стоит ему запьянеть, как он начинает хвалиться, врать, словно барон Мюнхгаузен.

Речка Приволье, по которой плыли рыбаки, была не очень широкая. Берега ее заросли ивняком и кугой, причудливо темневшими в негустой тумане и предрассветной мгле. В роще, высокой стеной стоявшей справа, уже начинал пощелкивать соловей, а слева, совсем близко, как бы плывя за лодкой, поскрипывал дергач. Вода тихонько булькала под веслами. Влажный воздух был прохладен.

«Все ничего, — думал Жихарев, невольно любуясь кудрявым ивняком, — и что насчет известности подзалил, и книжку подарил… Так и надо было. Пускай Ершов знает и чувствует, с кем дело имеет. Но за коим лешим я назвался рыбаком? Спал бы теперь, как святой!»

По узкому извилистому рукавчику заплыли в небольшое озерко и причалили к песчаному берегу. Солнце еще не всходило. Привстащив лодку на отмель, начали усердно бродить у берега. Оба кузнеца были в длинных посконных рубахах и в таких же портах, Жихарев в майке и трусиках. Мокрые, продрогшие Ершов и Жихарев забредали возле камышей и лопухов, а Половнев пугал рыбу толстой ольховой балдовиной с огромным, в человеческую голову, корнем на конце. Звук от буханья по воде получался сильный и гулкий, как от взрыва гранаты.

Ловля шла успешно. Скоро в лодке плескалась живая куча линей, окуней, подлещиков, щук. Одно было плохо: по небу низко неслись лохматые облака, от воды тянуло утренним холодом.

Заметив, что Жихарев продрог, Половнев решил прекратить ловлю.

— Хватит с нас! — сказал он.

Но Жихарев разошелся, начал разыгрывать из себя заядлого рыбака, хотя никакого удовольствия от ловли не испытывал. Наоборот, страдал. Все тело его застыло, руки, ноги сделались фиолетовыми и покрылись гусиной кожей. Обнаженные места пылали от гневных укусов комаров, черным облаком вившихся над рыбаками. Все это он переносил мужественно, стараясь показать, что и не такое видывал.

Оба кузнеца догадывались, что рвение у Жихарева какое-то ненатуральное, напускное, но не перечили и просьбу его уважили.

Решено было забрести на свежем месте, по мнению Ершова самом рыбном. Половнев считал это место малодоступным для бредня из-за большой глубины. Ершов не согласился с ним.

— Прошлый-то год мы с тобой бродили там.

— В августе, а не в мае! Воды-то сейчас на сколь больше!

Ершов, желая угодить гостю, решительно заявил:

— Пробредем! Мы ребята рослые! А в случае чего — выплывем. Правда, Георгий?

— Разумеется! — подтвердил Жихарев.

Ершов молча поволок бредень в воду. Сразу же, как только отошли от берега, Жихарев оказался в воде по самую грудь. Ершов сказал:

— Я чуток повыше тебя… давай-ка я по глубине пройду.

— Ничего! — негромко отозвался Жихарев, дрожа посиневшими губами и не попадая зуб на зуб, но уверенным бодрым голосом. — Пробреду!

Он тянул бредень, всем корпусом подавшись вперед, порой погружался по шею и, чтобы ненароком не захлебнуться, задирал лицо вверх, надувая свои полные щеки, тараща глаза и фыркая, как лошадь. На равном друг от друга расстоянии медленно скользили светлые, словно восковые, дощатые поплавки. Они приподнимались, когда бредень сильно натягивался, и шлепали по воде, как ладони, если он ослабевал.

Половнев, наблюдая с берега, басовито, но негромко давал советы:

— Поосторожней, Алеша! Тут ямка должна быть… ее миновать бы… Тяни, тяни на себя, а то сорвется малый, — предупреждал он, имея в виду Жихарева. — А ты, Георгий, загинай, загинай!

— Знаю… помню! — совсем тихо, чтоб не напугать рыбу, откликался Ершов.

Наклонив голову, он натягивал бредень, стараясь не пустить напарника к ямке.

— Трудновато тянется? — поинтересовался Половнев.

Ершов весело сообщил:

— Рыбка есть, Филиппыч! Чую — бьется в мотне.

Поверх воды зашумело, забурлило. Над бреднем взвилась щука в метр длиной. Хотя полет ее был молниеносен, рыбаки успели явственно увидеть черную острую голову и темное кинжалоподобное тело с серебристым брюхом. Звучно бултыхнувшись по другую сторону поплавков, щука скрылась в темной глубине, словно растаяла, оставив на поверхности большие колеблющиеся круги.

Заглядевшись, Жихарев отклонился в сторону от линии, намеченной ему Ершовым («Равняйся вон на ту ракиту!»), поскользнулся и погрузился с головой. Поплавки сразу ослабли, колышек, за который Жихарев тянул бредень, свободно закачался на воде.

Половнев шлепнул себя по мокрым портам руками, с досадой крикнул:

— Ах ты мать честная! Попал-таки в ямку! Чего же ты смотрел, Алеша? Упреждал же я тебя!

Ершов бросил бредень и торопливо саженками рванулся на помощь.

Жихарев раза два выныривал, барахтался, потом вода поглотила его.

Половнев тоже кинулся в воду. Кузнецам удалось быстро найти утонувшего. Они вытащили его и положили на густой мягкой траве. Он лежал, как сраженный