он без них? Моментально пропадет его краса и сила, как у того Самсона, что в библии описан. Весь же почет, вся авторитетность… откуда они у него? Через усы! Истинный бог. Из-за усов этих проклятых мы и притеснения всякие переносим…

— А вы бы обрили его! — пошутил Жихарев.

— Как же обрить? А Конституция? Неприкосновенность личности! Тут, милый человек, ничего не поделаешь. А сам он не дурак, чтобы бриться.

Жихарева все больше начинал занимать этот лохматый, оказавшийся таким словоохотливым старикан. А возможно, он и не старик, и если сбрить его клочковатую бороду, то окажется молодым. Ни в бороде, ни на голове — ни единого седого волоса, а ясные глаза светятся задорными огоньками. «Не подтрунивает ли он надо мной?»

— Какие же все-таки притеснения вы терпите от Лаврена Евстратовича? Да еще из-за усов… Это уж вы, наверно, маленько загнули, Демьян Фомич! — проговорил Жихарев после минутной паузы.

— Эх, дорогой товарищ! — со вздохом, певуче протянул Тугоухов. — Зачем мне загинать? Взять тот же табак. Кабы не Лаврен Евстратыч, мы бы давно сеяли его. Культура-то техническая. И районной властью нам предписана. А мы не можем. Скандалы какие были, матушки! Несколько лет дело тянется. Меня в Усманский район специально командировали, чтобы народу доказательства представить. Все данные привез — выгодное дело. А поди же! Лаврен уперся — и ни в какую. Табак, говорит, отрава и гибель здоровью молодого подрастающего поколения. Вишь, куда хватил! Настроил народ против и все собрание за собой волокет. А с артелью чего сделаешь? Над нами теперь в районе потешаются, бестабашниками величают. Вот и сеем свеколку замест табаку. А ты думаешь, с ней легко? За свеклой уходу больше, чем за капризной девкой.

— Но при чем же тут усы? — перебил Жихарев.

— Эка, беспонятный! Русским же языком объясняю… авторитетность-то Лаврен через усы приобрел! Без эдаких усов кто бы его, косого черта, слушать стал! К тому же и голос — труба ерихонская. Заговорит — всем слышно, хоть в клубе, хоть на улице. Нет нам от него житья. А меня он скоро в гроб вгонит. Ни проходу, ни проезду. Не знаю, как сегодня не зашел, а то каждый раз придет и давай донимать. Ты, говорит, сдохнешь, если не бросишь свою трубку. Табак, мол, страшный яд. Одной каплей можно лошадь отравить. Бессовестное вранье, конечно. Я сколько яду этого проглотил — и ничего! А он: давай в печку брошу! Такую трубку — и в печку! За нее петух и курица бродячему цыгану дадены еще в тридцать втором году. Девять лет пользую, и она с каждым годом крепче делается. Ей теперь и цены-то нет! Прокуренная! Аромат за версту. Варвар ты, говорю, кулугур несчастный, что тебе далась моя трубка!

Вошел Свиридов.

— Что за крик? — весело спросил он.

— Никакого крику, Митрий Ульяныч, — спокойно пояснил Тугоухов. — Просвещаю молодого человека насчет наших колхозных дел. Интерву, так сказать, даю.

— Чего, чего? — не понял Свиридов.

— Ну, как это по-газетному, — Тугоухов просительно повернулся к Жихареву. — Интерву, что ли?

Жихарев снисходительно усмехнулся.

— Интервью, — пояснил он.

— Во-во! — обрадовался подсказке Тугоухов.

— Небось наплел тут… Его только послушать. Ну, поехали, товарищ Жихарев! — обратился Свиридов к корреспонденту.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Шагах в десяти от грейдера стоит серая дощатая будка на небольших металлических колесах. Кругом ярко-зеленая стрельчатая весенняя травка вперемежку с огненно-желтыми одуванчиками. На цветастом ковре этом в беспорядке валяются черные детали, гайки, болты, костыли, гаечные ключи. Возле будки — ведро с солидолом, похожим на топленое коровье масло, бидоны с керосином, две бочки горючего. Чуть поодаль — четыре трактора с прицепными сеялками. Это стан тракторной бригады.

Посреди лужайки дымит печурка, вырытая в земле. Над огнем в котле внушительных размеров варится каша. Ее то и дело помешивает повариха Луша — рябоватая, неопределенных лет женщина, в светло-синем выцветшем платочке, с концами, торчащими на затылке, словно два заячьих уха.

С час назад бригада закончила сев, и теперь трактористы, прицепщики, сеяльщики и сеяльщицы — человек около двадцати, все молодые, — сидят за длинным обеденным столом под соломенным навесом.

Солнце высоко. Жарко, душно. Хотя бы легонький ветерок! Но нет его, и слабая тень от навеса не спасает: по загорелым лицам парней и девушек струится пот.

Щи давно уже съедены, а каша еще не поспела. В ожидании ее идет оживленный разговор. Несмотря на жару и духоту, настроение у всех приподнятое. Шутят, смеются. Вспоминают разные случаи. Не все шло гладко, пока работали, не все. Бывали недоразумения и с питанием, и с подвозом воды, продуктов, с доставкой горючего. Доводилось ссориться и друг с другом, и с председателем Свиридовым, и с директором МТС Зазнобиным.

Но все теперь позади и вспоминалось с беззлобной шутливостью. Особенно подшучивали над Лушей. Третий год она поварихой в бригаде, но никогда не было с ней такого, как в эту весну: редкий день чего-нибудь не пересаливала! Да как! Суп или щи иной раз получались покрепче рассола.

Черноглазый вихрастый тракторист Вася Половнев, с худощавым, темным от загара лицом, по прозвищу Васька Цыган, с серьезным видом доказывал, что не иначе как тетя Луша в кого-то, влюбилась. Бригадир Федя Огоньков — Хромой бес (он прихрамывал на одну ногу) — весело поддерживал Цыгана.

— Верно, верно! — смеялся он. — А я никак не догадаюсь, в чем тут дело. Признавайся, тетя Луша, кто лишил твое бедное сердце покоя? Может, нет взаимности? Скажи откровенно. Сделаем ему коллективное внушение.

— И бог знает чего вы плетете, ребята! — отмахивалась Луша большим деревянным половником, от которого отделялся легкий серый парок. — Не в кого мне тут влюбляться-то, нет пары по моим годам. В Травушкина, что ли?

— А почему бы и нет! — с важным видом подхватил Вася Половнев. — Дедок вполне подходящий! Богомольный, тихий.

Девчата звонко захохотали. Луша сердито сказала:

— В тихом омуте черти водятся. «Господи Исусе, вперед не суйся, сзади не оставайся»… Богу молится, сатана плешивый, а дров мне сегодня таких подвалил, хоть плачь. Одна осина, да и та сырая. Попробуй растопи ее! Дула, дула, аж голова вспухла — шипят, юдины поленья, а огня нету. А он похаживает около да ухмыляется: «Чегой-то ты, Лушенька, печку растапливать разучилась!» Хотела я его половником по лысине. Из-за дров же энтих и кашу не успела сварить.

— А пожалуй, надо бы дедка стукнуть разок, — неожиданно вмешался в разговор Илья Крутояров, все время молчавший.

Аникей Травушкин был назначен в помощь поварихе подвозить дрова, питьевую воду из родника, ездить в село за продуктами. Как раз перед самым обедом он поехал к роднику, находившемуся в