– Кто бы мог подумать, – тихо произнес Бруно, когда королевский телохранитель удалился. – И благородный солдафон способен на сочувствие, и высокорожденный мальчишка хорош не только своим титулом. Сколько неожиданных открытий в один день, верно? Оказывается, люди не всегда таковы, какими кажутся, а главное – не все проявляют себя с худшей стороны.

Курт не ответил; тяжело переведя дыхание, он привалился к стене и сполз по ней спиною, медленно опустившись на пол и обессиленно опустив голову. Бруно, помедлив, уселся рядом, так же прислонясь к камню и упершись в колени локтями.

– Теперь фон Редер будет считать тебя бессердечным чудовищем, а наследник убедится, что слышанная о тебе молва – не преувеличение.

– Неважно, – чуть слышно отозвался Курт наконец, глядя в пол у своих ног. – Зато Фридрих впервые принял взрослое решение, по-настоящему достойное будущего короля. Фон Редер впервые увидел в нем не мальчишку, которого надо оберегать от лишней капли дождя, а своего будущего правителя… А Йегер получил возможность жить.

– А майстер Сфорца по возвращении сделает из тебя фарш.

– Неважно, – повторил Курт все так же тихо, не поднимая взгляда, и помощник вздохнул:

– И долго ты думаешь так протянуть?

– Ты о чем?

– Да брось, – поморщился Бруно с усталым состраданием. – Кому угодно ты можешь дурить голову, но не мне. Фон Редер может считать, что Молот Ведьм – непрошибаемый камень, наследник может думать, о тебе что угодно, но я-то тебя знаю. Когда понадобилось отправить на костер Маргарет фон Шёнборн, ты сделал это, не задумавшись, и даже если что-то терзало тебя, то недолго. Когда надо было выстрелить в напарника, ты колебался, но сделал это, а после хоть и изводил себя, но знал, что так надо; и тогда все же сложилась ситуация «никто не виноват». Но сейчас все иначе. Будь Йегер воистину предателем, ты и теперь был бы в ладу с самим собою; удручался бы тому, что среди самых проверенных не разглядели двурушника, что с верной дороги сошел один из лучших, но не терзался бы по поводу собственных деяний. Однако парень провинился, по большому счету, в том, что сглупил. Если бы он, вместо того чтобы сделать то, что сделал, рассказал все кому полагается, ничего бы этого не было. Разумеется, спасти его семью, скорей всего, и тогда бы не удалось, но парень не замарался бы предательством, не потерял бы Печать, честь и не оказался бы на краю могилы. А тебе не пришлось бы кромсать себе душу для того, чтобы искромсать ему тело… – Бруно умолк, глядя на свое начальство с выжиданием, и, не услышав ответа, продолжил чуть тише: – Не пришлось бы строить планов, от которых у тебя самого на душе погано так, как давно не было. Понять, насколько принц проникся желанием уберечь своего несостоявшегося убийцу от казни. Просчитать, что может на него воздействовать. Продумать, как дать ему такую возможность… Рассказать ему историю о том, как ты проникся доверием к отцу Бенедикту, об укрощении строптивых лошадей… И сейчас ты думаешь еще и об этом. О том, чем руководствовался наследник, столь яростно отстаивая жизнь Йегера: милосердием или желанием расположить его к себе, а в будущем, быть может, получить одного из самых преданных и на все за него готовых людей; а ведь пожелай он спустя год или три вытащить парня из-за решетки и оставить подле своей персоны – разве Совет станет возражать? Да ни за что… Мы взращивали принца по своему образу и подобию, вдалбливая в него сызмальства все то, что сами постигали, будучи в возрасте: трезвый расчет – это все, чувства – ничто. Но теперь тебя пугает сама мысль о том, что именно сейчас, именно в этой ситуации в нем взяла верх не человечность, а голая логика. Собственно, пугают тебя обе вероятности. Первая будет значить, что снова подтверждается то, что тебе и прежде доводилось видеть и понимать: не все люди злобные и корыстные твари, и от многих можно ожидать, что ты обманешься в лучшую сторону. Но ожиданий таких ты опасаешься, ибо к ним легко привыкнуть, и однажды они могут не подтвердиться. И случится так, как случилось некогда с Маргарет. Вторая вероятность будет означать, что пятнадцатилетний мальчишка оказался расчетливым сухарем похуже тебя, и что с ним станет к тем годам, когда придет пора ему занять трон, тебе страшно даже вообразить…

Помощник умолк снова, однако Курт так и не произнес ни звука в ответ, оставшись сидеть по-прежнему неподвижно и все так же глядя в пол перед собою.

– А еще, – продолжил Бруно, так и не дождавшись отклика, – тебе страшно оттого, что уходит из жизни человек, а быть может, и уже ушел, который мог вправить твою вывихнутую душу одним движением, двумя словами. Что теперь рядом не будет того, кому можно было все это высказать, вывалить все накопившееся в душе, дабы оно, не дай Бог, в эту самую душу не впиталось, не прижилось, не проросло… Но знаешь, Курт, чувство – любое – это для человека нормально. Такое вот дело. Сомневаться, сопереживать, ценить людей и ощущать себя не в своей шкуре, когда что-то идет не так. И да, это непреложный факт: после его смерти ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь не передо мной или Висконти, а перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это тоже будешь сам. Я не могу вечно делать это за тебя. Чувствовать, Курт, – нормально. То, что сейчас тебе хреново, что в эту минуту ты сам себе готов в глотку вцепиться, что тебе не дает покоя все, что происходит, – нормально. А вот не нормально – то, что не ты все это мне говоришь, а я – тебе.

– У тебя выходит лучше, – разомкнул наконец губы Курт, не поднимая головы, и Бруно вздохнул:

– И вот снова. Ты делаешь все, что угодно, – отшучиваешься, причем довольно неуклюже, молчишь, отгораживаешься от мира, а в итоге и от себя, – но не желаешь принять неизбежное.

– И что же неизбежно?

– Неизбежно то, – еще тише, но настоятельней произнес Бруно, – что тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не буду вечно отмаливать твои грехи, не смогу вечно быть твоей пристяжной совестью. Не могу и дальше верить за тебя. И я не смогу, физически не смогу надзирать за тем, чтобы ты оставался человеком, а не доской с расчетами… – помощник умолк на мгновение и продолжил с расстановкой, четко произнося каждое слово: – «Я ведь тоже человек, я – не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом…» Напомни, чьи это были слова?

– Я говорил это потому, что это нужно было сказать, чтобы расположить парня к себе и припугнуть заодно.

– Однако сразу вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах это было сказано? – возразил Бруно. – Не потому ли, что частью эти слова были правдивы?

– А если они таковыми будут? – по-прежнему негромко спросил Курт, подняв голову и обернувшись наконец к собеседнику. – Кому от этого станет легче?

– Никому, – кивнул помощник, не замедлив с ответом ни на миг. – И тебе – в первую очередь. Но зато это будет честно. Зато ты перестанешь обманывать себя самого и пытаться обмануть Господа Бога.