– Слишком туманно, – возразил фон Люфтенхаймер, снова отпив вина; Адельхайда пожала плечами, последовав его примеру, и вздохнула задумчиво, глядя в прозрачно-янтарный напиток:

– Да-да, тут вы правы. Я тоже не основывала свои предположения на этом. Просто это стало первым толчком, поводом, чтобы не доверять вам всецело и к вам присмотреться. Далее были ваши попытки обратить внимание мое и инквизиторов на двух оболтусов, приятелей нашего наследника… Полноте, Рупрехт, неужто вы всерьез могли допустить, что кто-то и впрямь поверит в способность этих двоих организовать серьезный заговор или хотя бы принять в нем активное участие?

– Ну, – с улыбкой пожал плечами тот, – попытаться ведь стоило. Тем паче что у меня почти получилось: вы все-таки их заподозрили.

– И развеяла свои подозрения за пять минут беседы с ними, – отмахнулась Адельхайда, снова поднеся кубок к губам – более для того, чтобы спрятать за ним выражение собственного лица, наблюдая за лицом собеседника… Нет. Кажется, нет. Кажется, и в самом деле эти двое не раскрыты… Слава Богу, хоть в чем-то удача… – Тогда, – продолжила она, отставив кубок, – мои подозрения окрепли. Хотя, признаю, и не превратились еще в уверенность.

– Так когда же таковыми стали? Не томите, прошу вас.

– Когда Дикая Охота появилась над Прагой. Точнее сказать, когда Фема сотворила этот фарс с фальшивым жертвоприношением на городской улице. Вы не казались особенно напуганным, рассказывая мне о явлении саламандры на императорском турнире, не выглядели таковым и тогда, когда впервые поведали о явлении Дикой Охоты нашему миру, хотя никогда прежде вам не доводилось сталкиваться с чем-то подобным. Вы казались взволнованным, но не более. И даже когда Охота стала не слухами или рассказом очевидцев, когда вы сами стали свидетелем ее появления – даже тогда вы были поразительно спокойны. Дамы вот-вот готовы были попадать замертво от страха, рыцари были белее снега, даже инквизиторам, хоть те и храбрились, было заметно не по себе. Вы же отпускали едкие замечания, комментируя происходящее, словно вас там и не было, словно вас все это не касалось. Словно человек, который знал, что его это не коснется.

– Это могло быть чем угодно, – возразил фон Люфтенхаймер нарочито дружелюбно. – Я мог оказаться образцом самообладания, я мог просто не понимать всей серьезности и опасности этого явления (ведь вы сами заметили: никогда прежде я такого не видел); могло быть что угодно.

– Поэтому, – кивнула Адельхайда, – я и сказала, что твердым свидетельством стало ваше поведение на следующий день. Вы, человек, не испугавшийся магической твари, не дрогнувший перед древней нечистью, рыцарь и католик – и вдруг с такой истовостью, с такой дрожью в голосе, с таким опасением и почти пиететом стали повествовать мне о языческом обряде, устроенном неведомо кем, как и для чего… Это просто не вязалось с тем, как вы вели себя до сих пор. Но зато прекрасно укладывалось в рамки поведения человека, чья цель – посеять сомнения в душе Императора, смятение в душах приближенных, панику среди подданных. И, как ни горько это признавать, вам это почти удалось. Здесь – моя оплошность. Я все еще боялась ошибиться и поверить себе самой: слава вашего отца застила мне глаза… И коли уж он вспомнился кстати в этом разговоре, спрошу теперь и я вас, и я надеюсь на столь же честный ответ, какой дала вам я. Вопрос лишь один. Вы, сын Эберхарта фон Люфтенхаймера, плоть от плоти одного из лучших приближенных Императора, императорский воспитанник – почему, Рупрехт?

– «Почему»… – повторил тот негромко; вздохнув, взболтал вино в кубке, словно микстуру, и так же одним махом, точно горькое лекарство, выпил. – Странно слышать этот вопрос именно от вас, госпожа фон Рихтхофен. Вам ведомы все тайны нашей семьи, вы знаете, что случилось с моей сестрой, – и вы спрашиваете почему…

– Ваша сестра была убита стригами…

– Ложь! – внезапно рявкнул фон Люфтенхаймер, грохнув кубком по столешнице так, что Адельхайда вздрогнула. – Грязная, гнусная ложь из грязных уст конгрегатской гадины! Я знаю, что произошло в Ульме на самом деле, знаю то, о чем молчали все, все, даже отец, предавший ее память и ее саму! Теперь вы молчите? Вам нечего сказать? Вы выжили, потому что вас вытащили из лап этих тварей свои, свои вас не бросили, но на какую-то дочку фогта им было наплевать, и Хелены больше нет!

– Это неправда, – стараясь не повысить голоса в ответ, произнесла Адельхайда как можно спокойнее. – Когда майстер Гессе проник в замок вашего отца, Хелена уже не первый месяц была стригой. Ей никто и ничто не могло бы помочь, да она и не хотела этой помощи. И воспрепятствовать ее обращению ваш отец не мог: он сам был пленен тварями и лишен всякой власти в собственном поместье и над собственной жизнью.

– Мне это известно, – ответил рыцарь вновь тихо, едва слышно, устало, будто бы в этой мгновенной вспышке ярости выплеснулись не только злость и обида, но и последние физические силы. – Однако известно мне также и то, что стриги мою сестру не убили, как всем об этом было сказано, а пленили живой. Курт Гессе захватил Хелену, когда она была жива, и отдал ее на растерзание вашим expertus’ам, которые потом рвали ее на части, чтобы понять, как устроен стриг.

– «Стриг», – медленно повторила Адельхайда. – Вы употребили это слово, говоря о своей сестре, Рупрехт. Стало быть, и вы сами понимаете, что это уже была не вполне Хелена…

– Вы видите разницу между «не вполне» и «совсем не»? – оборвал рыцарь хмуро, и она кивнула:

– Согласна. Но все-таки, при всей вашей осведомленности, вы знаете не все. Поначалу все усилия наших служителей были обращены на то, чтобы отвратить ее от ее новой жизни. Вы не можете себе представить, сколько времени и сил, душевных и телесных, было положено на то, чтобы сделать ее прежней. Не плотски; увы, сделать стрига человеком под силу лишь Господу, но хотя бы душевно. Это было бы под силу нам и было бы под силу ей, если бы только она этого хотела. Но Хелена была слишком пронизана ненавистью ко всему человеческому и любовью ко всему, что обрела в своей новой жизни, и меняться не желала.

– И тогда из нее сделали опытный образчик, – зло и с отвращением усмехнулся фон Люфтенхаймер. – Стали истязать хрупкую юную девушку…

– Стригу, – тихо поправила Адельхайда, и тот вновь повысил голос:

– Мою сестру!

– Стригу, – настойчиво повторила она. – Убившую множество людей и вовсе о том не жалеющую. Даже не будь она тварью, она была убийцей, Рупрехт.

– Она была моей сестрой. И вы знали, что с ней сталось. Знали – и смотрели мне в глаза, улыбались мне, изображали заботу…

– Не изображала.

– Пеклись о сыне давнего друга искренне? Что ж, стало быть – тем более извращен ваш разум. Приятельствовать с отцом и заботиться о сыне, будучи соучастницей издевательств над дочерью… Вы и в самом деле не видите ничего предосудительного в том, что случилось? Не понимаете, какую мерзость сотворили ваши сослужители? Маленькая и такая незаметная жертва во благо других, так, госпожа фон Рихтхофен? Превратить в кусок мяса несчастную девушку ради блага ваших вояк…