Бруно ответил не сразу – несколько долгих мгновений он смотрел на своего нового духовного подопечного пристально, будто бы впервые увидел его, и наконец вздохнул:

– Прав был отец Бенедикт: удивляться ты разучился, но не перестаешь удивлять… Однако – к чему же ты так придешь? От попрания заповедей о милосердии решил сделать шаг к унынию, греху смертному? Ступаешь по краю ереси, рискуя свалиться в пропасть, из которой не выбраться?.. Как ты носишь Сигнум и Печать, как ты говоришь другим о милосердии Господнем и избавлении души, если сам уже почти похоронил надежду на собственное спасение?

– Я – это я, – устало отозвался Курт. – А они – это они. У каждого из них есть шанс. А свои шансы я вколачиваю в гроб с каждым новым днем своей жизни. Предлагаешь мне лгать себе, внушая, что это ничего не значит, и лгать Ему, говоря, что сожалею о сделанном?

– Предлагаю тебе сказать самому себе правду, признав, что ты заслуживаешь прощения даже за самые страшные свои деяния. Потому что зачастую ты лезешь в кровь и грязь только для того, чтобы другим не пришлось мараться. А Ему ничего говорить не надо: в отличие от тебя, Он и так все это знает. И именно потому покровительствует тебе.

– Бруно, – засмеялся Курт внезапно – горько и болезненно. – Ты мне всерьез предлагаешь поверить в то, что надо мной рука Господа? Мне? Ты правды от меня хотел? Вот тебе правда. Посмотри на то, что вокруг меня происходит. Половина Германии при одном упоминании моего имени готова спрятаться под кровать, обо мне ходят легенды, которые пугают меня самого, и лишь часть из них лжива, потому что – да, я намерен и впредь не останавливаться ни перед чем, но сейчас, по крайней мере, я готов брать все свои грехи на себя, готов расплачиваться за свои решения, готов отвечать за каждое свое слово и каждое дело, не прикрываясь Господним именем или Его волей, не пытаясь оправдаться – что в этой жизни, что в посмертии. Ты можешь себе вообразить, во что превратится Молот Ведьм, если он в довесок к прочему еще и уверует в собственную избранность?

– Могу, – спокойно отозвался Бруно и, вздохнув, тяжело поднялся, упершись в пол ладонью. – Да, это испытание для твоей души и твоего разума. Но ты справишься.

– Слишком высокого ты мнения о моих достоинствах.

– Ты сам виноват: так ты себя поставил, – пожал плечами помощник и, помедлив, кивнул: – Пожалуй, и тебе тоже не помешает побыть с самим собою наедине. Подумай. Как раз о твоем случае отлично сказал Августин: Deus impossibilia non jubet[108]. Это ты наплевал на собственное спасение. А Он, ты думаешь, может оставить все как есть, и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит? За все надо платить, да – за все, что мы делаем, в этой жизни или в будущей. Ты настроился расплачиваться в будущей, но Господу-то это к чему? Он ждет от тебя не того, что ты с чувством исполненного долга торжественно усядешься в адский котел, и возможность расплатиться за все по эту сторону бытия Он тебе дал, просто ты не желаешь ее принимать. Какую возможность? Говорить не буду. Дойди до этого сам. Только тогда ты сможешь понять, что я прав, Курт.

Курт не ответил, снова уставившись в камни пола под подошвами своих сапог; шаги Бруно удалялись, тихо стукнула дверь, и вокруг воцарилась тишина, не нарушаемая уже ничем, лишь звуки возни в кладовой слышались едва-едва.

Курт вздохнул, переведя взгляд на свою руку с висящими на запястье четками, которые последние несколько лет носил не снимая. Тридцать три бусины, отполированные пальцами, были уже знакомы, как знакомо собственное лицо, – он помнил, на какой из них назревает крохотная и пока безобидная трещинка, какая застревает и плохо скользит по нити, а на какой древесина своими разводами создает рисунок, похожий на круги на воде от брошенного камня…

«…должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий – за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива…» «…боль означает, что ты еще жив… Есть моменты в жизни, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее… – однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь…»

Быть может, в чем-то и прав Бруно, бывший его подопечный, потом помощник, а теперь и духовный наставник… и впрямь – чудны дела Твои, Господи… Возможно, и прав. Вот только не сказал он о другой стороне той же монеты, а потому признать его правоту всецело не выйдет, не получится. Если всякое движение души пропускать через себя, если самого себя убеждать в том, что всякое чувствование – ко спасению, если болью души напоминать себе, что она жива еще, если пестовать эту боль – когда-нибудь ничего более, кроме этих чувств, и не останется в мыслях. Покуда зондер боится лишь сломать себе спину, он отличный боец, но если он при каждом ранении, при всяком ударе станет размышлять о том, как болит порезанная мышца или ушибленный палец, то впредь, когда случится следующий бой, он не будет, как прежде, ввергаться в битву, не думая о себе, о собственной жизни, о собственной боли, он станет бояться испытать ее вновь, начнет беречься… И что из него тогда за боец? А когда душу этого бойца будет рвать куда сильнее не собственная боль, а чужая? Что тогда?

Что будет за пес Господень из него самого, если позволить прорасти всему тому, что прежде убивалось в себе, зарывалось под два слоя земли, притаптывалось, чтобы не вздумало поднять головы? Если выкопать, вытащить на свет Божий просто человека из глубин инквизиторской сущности – сможет ли этот человек исполнять то, что до́лжно, или сдастся, сломается, не выдержит?

«Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось, но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем»… Ошибся ли в нем тогда отец Бенедикт, который никогда не ошибался? Переоценил ли, как и Бруно сейчас, добродетели своего духовного сына? Или наставник видел то, чего он в себе не видел сам? Или просто пытался к чему-то призвать?.. «Несправедливо это, майстер инквизитор. Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет»…

Так вот в чем дело? Это и есть искупление, как его видит помощник, видел отец Бенедикт? Зондер должен помнить о боли, своей и чужой, но идти в бой сквозь нее? Памятуя, зная, чувствуя всё, поступать тем не менее рассудочно и не свихнуться от этого раздвоения натуры? Пропускать каждое, самое крохотное, движение своей и чужой души сквозь себя и в каждый следующий момент выбора все равно делать выбор правильный, расплачиваясь за него здесь и сейчас? Жить согласно разуму, но заставлять, принуждать себя всё чувствовать – и за других больше, нежели за себя самого?..

«Нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом – что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов – вперед…»

– Так значит, Ты этого от меня хочешь? – чуть слышно пробормотал Курт, глядя на крохотный деревянный крестик, замыкающий собою кольцо бусин. – Это Тебе нужно от меня? Такой расплаты Ты от меня ждешь?..