часто плачет, каждый день, все кажется ей совершенно невыносимо печальным, и ее охватывает огромная обида на весь мир. И тут же под этой обидой – гнев, который на удивление легко переходит в растроганность, а потом вдруг от осознания огромных несчастий этого мира руки у нее опускаются, и любая мелочь доводит до слез.

Обе сестры – вдовы, но вторая лучше переносит вдовство, потому что получила в наследство от мужа печатную мастерскую, в сущности, маленькую типографию, где выполняет кое-какие мелкие заказы и пытается конкурировать с более крупным предприятием иезуитов. Она занята разговором с ксендзом, сестру слушает вполуха.

– Вот погляди, голубушка! – Гольчевская вручает Катажине напечатанное (следует признать, довольно криво) воззвание, подписанное примасом Лубенским, в котором тот призывает шляхту и мещан выступить в роли крестных для контрталмудистов.

– Контрталмудисты, – повторяет Катажина Дейм серьезно, а ее сестра добавляет:

– Тюрбанники.

Ксендз Хмелёвский настаивает на печати полутора десятков страниц рассказов. Гольчевская не хочет вмешиваться, но это обойдется ему дорого, потому что он хочет всего несколько экземпляров, и она объясняет, что лучше напечатать больше, получится почти по той же цене за экземпляр. Но ксендз как-то робеет, все не может решиться, твердит, что это всего лишь подарок на именины и много ему этих бумажек не нужно. Все равно ведь для одного человека.

– Тогда почему бы вам, преподобный отче, не переписать это красиво собственной рукой? Пурпурными или золотыми чернилами, например?

Но ксендз говорит, что только печать придает должную серьезность каждому слову.

– Слово, написанное от руки, является бормотанием, в то время как слово напечатанное молвит четко и ясно, – объясняет ксендз.

Гольчевская, печатница, оставляет его в задумчивости и снова оборачивается к сестре.

Наверное, во всем Подолье не найдется двух других столь разных сестер. Дейм – высокая и корпулентная, у нее светлая кожа и голубые глаза, а Гольчевская – худосочная и темноволосая, седые прядки выбиваются из-под чепца, хотя ей едва за сорок. Катажина богаче, поэтому она хорошо одета, на ней пышный сборчатый салоп на множестве накрахмаленных юбок, на которые пошло тридцать локтей черного шелка. Сверху наброшен легкий льняной кафтан, тоже черный; она ведь недавно овдовела. На голове белоснежный чепец. Младшая сестра, в фартуке, испачканном типографской краской, выглядит рядом с ней словно служанка. И все же они понимают друг друга без слов. Читают воззвание примаса и время от времени понимающе переглядываются.

В воззвании примаса Лубенского говорится, что каждый крестный обеспечивает своего крестника соответствующей польской одеждой и содержит вплоть до самого крещения, а затем – до того момента, когда подопечный вернется домой, также обязуется о нем позаботиться. Сестры так хорошо знают друг друга и столько вместе пережили, что в словах нет нужды.

Ris 452_2

После долгих колебаний ксендз наконец соглашается на несколько экземпляров. Еще только сварливо оговаривает, чтобы название напечатали жирным шрифтом и чтобы места не жалели. И дата, и место, непременно: Leopolis, Augustus[163] 1759.

Об истинных пропорциях

Пинкас не может удержаться и выходит на улицу. Теперь он пробирается, прижимаясь к стенам домов, в узкой полоске тени и украдкой бросает взгляды на карету, которая в этот момент как раз останавливается на рыночной площади. Ее тут же окружает толпа. Пинкас боится посмотреть на пассажира, а когда заставляет себя поднять глаза, глядит жадно, затаив дыхание, упиваясь каждой деталью, и каждая деталь, кажется, еще больше усугубляет его боль.

Выходящий из кареты мужчина высок и статен, росту ему еще добавляет узкая турецкая шапка – она кажется продолжением фигуры. Темные волнистые волосы выбиваются из-под фески, немного смягчая выразительные правильные черты лица. Взгляд вроде бы дерзкий – так представляется Пинкасу – и направлен чуть вверх, так что внизу открывается полоска белка, словно мужчина собирается упасть в обморок. Этим взглядом он обводит обступивших карету людей – скользит по макушкам собравшейся толпы. Пинкас видит движение его крупных, красиво очерченных губ. Он что-то говорит людям, смеется, сверкают ровные белые зубы. Лицо кажется молодым, а без темной бороды оно, наверное, было бы еще моложе – может, даже ямочки на щеках имеются. Вид у мужчины одновременно властный и ребячливый. Теперь Пинкас знает, что этот мужчина может нравиться женщинам, впрочем, не только женщинам, но и мужчинам, и вообще всем, потому что в нем бездна обаяния, но это заставляет Пинкаса ненавидеть его еще больше. Когда Франк выпрямляется, окружающие оказываются ему по подбородок. Турецкое пальто, зелено-голубое, украшенное фиолетовыми аппликациями, делает плечи еще шире. Парча блестит на солнце. Этот человек – как павлин среди кур, как рубин среди гальки. Пинкас удивлен, изумлен, он не ожидал, что Франк произведет на него такое впечатление, и он не может смириться с тем, что этот человек ему нравится.

О, думает Пинкас, он наверняка тщеславен, раз носит столько золота. И наверняка глуп, раз ему импонирует такая карета, хоть его и называют Мудрым Яковом. Порой красота оказывается вовлечена в интересы зла, становится уловкой для глаз, средством одурманивания толпы.

Когда этот Франк идет, люди пятятся, уступая ему дорогу, затаивают дыхание. Некоторые, самые робкие, протягивают руки, чтобы дотронуться до него.

Пинкас задумывается: как он представлял себе Франка? Он не помнит. Лазурно-пурпурные пятна заняли все место в его мозгу. Пинкаса тошнит. Даже когда он отворачивается от этого горделивого шествия Якова Франка сквозь восхищенную толпу и с притворным отвращением сплевывает, тот все равно продолжает сидеть в его голове.

Поздней ночью, почти в полночь (Пинкасу не спится), чтобы успокоить разум, он решает написать отчет и отнести его в кагал. Пускай присовокупят к прочим бумагам. Написанное слово останется навсегда, а цвета, даже самые яркие, поблекнут. Написанное слово священно, а после всего каждая буква вернется к Богу и ничто не будет забыто. А картинка – что? Ерунда. Раскрашенная пустота. Будь она сколь угодно яркой и насыщенной – рассеется как дым.

Эта мысль придает Пинкасу силы, и он вдруг видит истинные, как ему кажется, пропорции. Что такое рост, красота, звучный голос? Не более чем одежда. В ярком солнечном свете все выглядит иначе, во мраке ночи вся эта яркость бледнеет и лучше видно то, что скрыто.

Пинкас размашисто выводит первые слова: «Я собственными глазами видел…» Теперь он старается быть объективен, забыть о пальто и карете и даже представляет себе Якова обнаженным. Он цепляется за эту мысль. Видит худые, кривые ноги и впалую грудь, покрытую редкими волосами, одно плечо выше, другое, наверное, ниже.