к давним временам, когда в начале века Радзивилл – кажется, Кароль – издал указ о том, чтобы евреи не принимали к себе на службу христиан. Кроме того, раз и навсегда запрещались любые смешанные браки. Поэтому разразился чудовищный скандал, когда в 1716 или 1717 году (ксендз был послушником у иезуитов) оказалось, что две христианки приняли иудейскую религию и перебрались в еврейский квартал. Одна из них была уже вдовой, дочь, как хорошо помнит ксендз Бенедикт, какого-то попа Охрида из Витебска, и с большим упорством защищала свое обращение и отказывалась проявить раскаяние. Вторая – молодая девушка из Лежайска, обратившаяся в иудаизм из любви и последовавшая за своим возлюбленным. Когда их обеих схватили, женщину постарше сожгли на костре, а младшую обезглавили мечом. Вот как закончили свою жизнь эти несчастные. Ксендз помнит, что наказание для супругов этих женщин было гораздо более мягким. Оба получили всего по сотне ударов бичом и должны были возместить судебные расходы, кроме того, их обязали пожертвовать Церкви воск и сало. Сегодня никто не стал бы карать их смертью, думает ксендз Бенедикт, просто вышел бы грандиозный скандал. Но, с другой стороны, кому нужен этот сирота, кого он интересует? Однако не будет ли лучше для его бессмертной души, если кто-нибудь донесет на него властям? Но это отвратительная мысль, и ксендз тут же ее отгоняет. Они все равно остаются в выигрыше: один перешел на ту сторону, зато вот-вот сотни, а может, и тысячи перейдут на эту.

Поскольку к епископу по своему делу ему попасть не удается, Бенедикт Хмелёвский хотел бы, раз уж оказался во Львове, напечатать несколько сочиненных им рассказов, чтобы можно было послать друзьям, особенно епископу Залускому, ну и пани Дружбацкой, на добрую память о своей скромной особе. Он отобрал наиболее интересные и еще несколько стихотворений, одно – специально для нее, но стесняется нести в иезуитскую типографию, где несколько лет назад печатали его «Новые Афины», поэтому нашел небольшую типографскую мастерскую Гольчевского. И теперь стоит перед скромной витриной: раздумывая, чтó сказать, когда войдет внутрь, притворяется, будто рассматривает выставленные брошюры.

Люди прячутся от солнца в тени подворотен, народу столько, что ступить некуда, жара, так что ксендз отходит назад и оказывается во дворе трехэтажного здания с темным фасадом. Он проверяет, в порядке ли сумка, на месте ли документы, подтверждающие его невиновность. И еще вспоминает, что сегодня 25 августа 1759 года, день памяти святого Людовика, короля Франции, а поскольку он был королем миролюбивым, ксендз верит, что сегодня удастся договориться и решить его собственную проблему миром.

В это мгновение с рыночной площади доносится какой-то шум и кажется, будто толпа хором вздыхает. Мелкими шажками, тяжело дыша, ксендз выходит на солнце, ему удается протиснуться почти к самой улице. Теперь он видит, чтó так потрясло зевак: карета, запряженная шестеркой лошадей, все пары разной масти, карету сопровождают двенадцать всадников, одетых в богатое турецкое платье. Карета объезжает рыночную площадь и возвращается на Галицкое предместье, где временно живут евреи – прямо на своих телегах. Там Хмелёвский замечает полосатый шатер – турецкий, яркий, окруженный людьми. И вдруг его осеняет одна мысль, насчет беглеца Яна. Старик Шор ему кое-что должен за те книги, что хранились в кладовой плебании. Ксендз поспешно выбирается из гудящей возбужденной толпы и теперь улыбается всем и каждому.

Под вывеской Типографии Павла Юзефа Гольчевского, Привилегированного Печатника Его Королевского Величества

Львовские армянки отличаются от львовских полек размером чепца. У армянских купчих чепец огромный и по краю отделан зелеными складочками, а надо лбом еще лента, в то время как польские женщины носят чепцы белые, накрахмаленные и не такие большие, зато привлекают внимание гофрированными воротничками, из-под которых свисают две-три нити бус.

Катажина Дейм, почтмейстерша, жена начальника королевской почты во Львове, также носит польский чепец и воротничок. Но без бус, поскольку она в трауре. Шагает по Галицкому предместью своей размашистой походкой и не может надивиться толпе. Сплошь в темном, бормочут по-своему, чужаки – евреи. Женщины с детьми – вцепившимися в их юбки и на руках, мужчины, худые, что-то горячо обсуждающие, все стоят небольшими группами, а с неба уже изливается жар. Там, где еще остался клочок свободной земли, они садятся прямо на траву и едят; какие-то мещанки разносят в корзинах буханки хлеба, соленые огурцы и головки сыра. Над всем этим мухи – августовские, наглые и приставучие, – лезут в глаза, садятся на еду. Какие-то мальчишки тащат две корзины крупных орехов.

Катажина Дейм смотрит с неприязнью, пока ее служанка Марта не приносит известие о том, что это евреи, приехавшие креститься. Тогда с нее словно спадают какие-то очки, хоть она и не подозревала об их существовании. Катажину вдруг охватывает волнение: «Пресвятая Богородица! Они приехали креститься! Правы те, кто говорит о конце света. Значит, случилось так, что величайшие враги Господа Иисуса Христа будут креститься. Их грешное упрямство смягчилось, они осознали, что нет спасения вне святой Католической церкви, и теперь, будто раскаявшиеся дети, присоединяются к нам. И хотя пока еще выглядят по-своему, чудаковато, в этих лапсердаках и с бородами до пояса, но скоро станут такими же, как мы».

Катажина Дейм смотрит на одно семейство: сплошные девочки; мать с грудным младенцем неуклюже слезает с телеги, и возчик подгоняет ее, потому что телега должна как можно скорее возвращаться в предместье за остальными. Узелок, который был у нее на спине, падает, оттуда вываливаются выцветшие тряпки и нитка бус – мелких, потемневших. Женщина смущенно подбирает их, словно миру открылись самые сокровенные ее тайны. Катажина проходит мимо, и вдруг к ней подбегает маленький мальчик, лет шести или семи, и, глядя на нее улыбающимися глазами, очень довольный собой, говорит:

– Слава Иисусу Христу!

Она машинально, но торжественно отвечает:

– Во веки веков, аминь.

И тут же прикладывает руку к сердцу, слезы наворачиваются на глаза. Катажина присаживается рядом с мальчиком на корточки, хватает его за запястья, а он смотрит ей прямо в полные слез глаза, по-прежнему улыбаясь, маленький шалопай.

– Как тебя зовут?

Мальчик решительно отвечает на прихрамывающем польском:

– Хилелек.

– Красиво.

– А потом меня зовут Войцех Маевский.

Катажина Дейм не может сдержать слез.

– Хочешь крендель?

– Да, крендель.

Позже она рассказывает сестре, Гольчевской, в мастерской своего светлой памяти шурина, с красивой железной вывеской:

– …маленький еврейчик и говорит: «Слава Иисусу Христу», ты когда-нибудь видела такие чудеса? – Катажина взволнована до глубины души, глаза у нее снова наполняются слезами. После смерти мужа она