Меня эта проблема крайне взволновала, и, если бы я эти письменные источники собственными глазами не увидел и не прочел, разум мой отказался бы принять сей факт. Все это якобы написано в их книгах, но поскольку они – как утверждает ксендз Пикульский – имеют точки, то есть огласовки, которых в древнееврейском девять, в то время как Талмуды печатают без этих точек, то там оказывается множество неоднозначных слов, которые раввины могут понимать одним образом, а простому люду объяснять другим, дабы сохранить тайну.

Это ужасает меня больше, чем Вы, Милостивая госпожа, можете себе представить. Я вернусь в свой Фирлеюв в страхе: если такие вещи имеют место в мире, то как нам охватить их своим разумом? Однако ведь ученые книги не могут лгать!

Кто при подобных обстоятельствах станет доверять талмудистам – не перестаю я думать: если они в обыденных вещах привыкли лгать и обманывать католиков, то что уж говорить о деле столь важном? И еще – что эту потребность в христианской крови сами раввины хранят как великую тайну. Простым и неученым евреям она неведома; однако потому очевидна, что много раз была засвидетельствована и сурово каралась декретами…

О Пинкасе, который не понимает, какой грех совершил

Он ведь исполнял все заветы, совершал добрые дела, молился больше других. В чем виноват раввин Рапапорт, этот святой человек, воплощение добродетели? И в чем виноваты все эти подольские евреи, что с ними приключилась такая беда, вероотступники?

Седовласый, но еще не старый, он сидит сейчас за столом в рубахе нараспашку, сгорбившись, не в силах читать, хоть и желал бы укрыться в линиях букв, вызывающих знакомые ассоциации, но на сей раз ему не удается: Пинкас отскакивает от священных букв, словно мяч.

Входит жена со свечой, уже готовая лечь спать, на ней длинная до пят рубашка и белый платочек на голове, она заботливо смотрит на Пинкаса, потом садится рядом и прижимается щекой к его плечу. Пинкас чувствует рядом ее нежное, хрупкое тело и начинает плакать.

Раввины приказали иудеям на время пребывания во Львове безбожников оставаться в своих домах, закрыть ставни и задернуть занавески. А если иначе никак, если непременно нужно выйти на улицу, избегать встречаться с ними взглядом. Нельзя допустить, чтобы глаза этого Франка, этого пса, встретились с глазами порядочного иудея. Взгляд должен быть прикован к земле, к стене, к водосточной канаве, чтобы случайно не взметнуться к демоническим лицам грешников.

Завтра Пинкас едет в Варшаву, к нунцию, посланником. Сейчас он составляет последние бумаги. Этот диспут потрясает людские умы, призывает к ненависти, подстрекает к беспорядкам. Седьмой пункт – обвинение в использовании христианской крови, а ведь у евреев есть охранное письмо от самого папы римского, в котором говорится, что подобные обвинения следует считать сплетнями. У секты этого Франка имеются какие-то тайные обряды, и вину с легкостью перенесут на всех евреев. Раввин Рапапорт правильно сказал: «Они больше не евреи, и никакие действия против них как евреев нас теперь не касаются. Они подобны всякому сброду, толпе выродков, прибившейся к сынам Моисеевым, бежавшим из Египта: полукровки и блудницы, срамники и воры, смутьяны и безумцы. Вот кто они такие».

Именно это Рапапорт будет доказывать в Константинове, где должны собраться все раввины польской земли: что нет другого способа освободиться от безбожников, кроме как заставить их принять христианство, то есть самим приложить усилия к тому, чтобы эти псы крестились. Уже идет сбор средств для устройства этого дела и оказывается всевозможное давление, чтобы максимально ускорить крещение сектантов. Пинкас, сражаясь с коптящей свечой, подсчитывает крупные суммы, расписанные в таблице, такой же, как те, что составляют в конторах. Слева фамилия, имя и титул, справа – сумма пожертвования.

Вдруг раздается громкий стук в дверь, и Пинкас бледнеет. Он думает: ну вот, началось. Взглядом велит жене запереться в спальне. Один из близнецов начинает плакать. Пинкас подходит к двери и прислушивается, сердце колотится как безумное, во рту пересохло. В дверь кто-то скребется, через мгновение доносится голос:

– Открой, дядя.

– Кто там? – спрашивает Пинкас шепотом.

Голос отвечает:

– Это я, Янкель.

– Какой Янкель?

– Янкель, сын Натана, из Глинно. Твой племянник.

– Ты один?

– Один.

Пинкас медленно открывает дверь, в образовавшуюся узкую щель протискивается молодой мужчина. Пинкас смотрит на него недоверчиво, потом с облегчением прижимает к себе. Янкель высок, плечист, хорошо сложен, так что дядя достает ему максимум до плеча. Он обнимает его за талию и долго стоит так, пока Янкель не начинает смущенно покашливать.

– Я видел Гитлю, – говорит он.

Пинкас отпускает его и делает шаг назад.

– Я видел Гитлю сегодня утром. Она помогала этому врачу, который возится с больными на Галицком предместье.

Пинкас хватается за сердце:

– Здесь? Во Львове?

– Ну да, во Львове.

Пинкас ведет племянника на кухню и сажает за стол. Наливает ему водки и сам опрокидывает рюмку; не привыкший к алкоголю, вздрагивает от отвращения. Вытаскивает откуда-то сыр. Янкель говорит: все они, приехавшие во Львов и разбредшиеся по улицам, а с ними еще маленькие дети, больны. Этот Ашер, еврейский врач из Рогатина, лечит их; наверное, его наняли городские власти.

У Янкеля большие, красивые глаза необычного цвета – они кажутся аквамариновыми. Он улыбается, глядя на встревоженного дядю. В приоткрытую дверь заглядывает жена Пинкаса в ночной рубашке.

– И еще дядя, имей в виду, – говорит Янкель с набитым ртом, – у Гитли есть ребенок.

О людском потопе, заливающем улицы Львова

Телеги так переполнены, так набиты, что приходится слезать при малейшем подъеме. Под ногами клубы пыли, потому что сентябрь жаркий, раскаленный, трава на обочине порыжела от солнца. Но большей частью идут пешком; каждые несколько миль люди устраиваются на отдых в тени ореховых деревьев, и тогда взрослые и дети выискивают среди опавших сухих листьев плоды, размером с половину ладони.

На перекрестках вроде этого паломники, идущие с разных сторон, объединяются и сердечно приветствуют друг друга. Большинство из них бедняки, мелкие торговцы и ремесленники, те, кто зарабатывает на жизнь своего семейства собственными руками: ткет, вяжет, точит и чинит. Мужчины, сгорбившиеся под тяжестью станков, которые они таскают на спине с утра до вечера, оборванные, запыленные и усталые, обмениваются новостями и угощают друг друга нехитрой снедью. Чтобы дожить до этого великого события, нужны всего лишь вода и кусок хлеба. Если подумать, человеку не так уж много требуется для жизни. Даже есть каждый день