носовым платком поднимается к глазам – и знает, что это за эмоции. И правда, сидящие у стены контрталмудисты кажутся какими-то несчастными и бедными по сравнению с раввинами, облаченными, несмотря на лето, в длинные шубы и меховые шапки. Они похожи на детей, изгнанных из собственного дома, потерянных овечек, странников-чужеземцев, утомленных и измученных, стучащихся в двери. Вроде бы и евреи, но преследуемые своими же братьями, прóклятые, ничьи. И будучи угнетаемы, их темные души, словно побеги, растущие в подвале, инстинктивно ищут свет и, несчастные, извиваются в поисках его. Как же не принять их в лоно христианской церкви, лоно просторное, католическое, родное?

Они кажутся порядочными людьми: Ерухим из Езежан, Иегуда из Надворной, по прозвищу Крыса, Моше Давидович из Подгайцев. Эти будут говорить. Затем Хирш из Лянцкороны, зять Элиши Шора, муж Хаи, стоящий у стены, наконец, Элиша Шор из Рогатина с сыновьями, из которых больше всего бросается в глаза Шломо со своей кудрявой шевелюрой, в ярком пальто. Дальше Нуссен Аронович Львовчик, одетый в турецкое платье, и Шиля из Лянцкороны – своего рода секретариат. Перед ними громоздятся бумаги, стоит чернильница и лежат всевозможные письменные принадлежности. В самом конце, за отдельным столом, сидят Нахман из Буска и Моливда – переводчики. Нахман одет по-турецки, в темное и скромное платье. Он субтилен, нервно потирает руки. Моливда потеет в своих элегантных темных одеждах.

За ними клубится толпа, разноцветная, потная, – жены, сестры, матери и братья, все испуганно жмутся друг к другу.

Слева, на скамьях талмудистов, уже не так людно. Там сидят полтора десятка хорошо одетых, исполненных достоинства пожилых раввинов, почти неотличимых друг от друга, разве что длиной и пышностью бород. Но взгляд Енты выхватывает Рапапорта, львовского раввина, Менделя, сатановского раввина, Лейбу, мендзыбожского раввина, и язловецкого раввина Берека. Йос Кременецкий, могилевский раввин, сидит на краю лавки и раскачивается вперед-назад с закрытыми глазами, мыслями далеко отсюда.

Начинают пункт за пунктом зачитывать специально напечатанный манифест. Когда дело доходит до обсуждения первого пункта, зрители сразу понимают, что их ждет разочарование. Все не так гладко, речь раввинов слушать трудно, потому что их приходится переводить, это занимает много времени, да и переводчик не слишком умел. Только Рапапорт осмеливается говорить по-польски, но звучит как-то легкомысленно из-за еврейского акцента, забавного, словно у торговца яйцами, – авторитета это раввину не прибавляет. Итак, собравшиеся начинают роптать, вертеться, причем не только те, кто стоит в соборе, но и мужчины, сидящие на скамьях, – перешептываются или рассеянно водят взглядом по своду, откуда смотрит на них Ента.

Через несколько часов ксендз Микульский решает отложить обсуждение на следующий день, и дискуссию о том, пришел ли уже Мессия, как убеждены христиане, или ему еще только предстоит прийти, как того хотели бы евреи, закончить завтра.

О семейном счастье Ашера

Домой Ашер возвращается, когда уже стемнело.

– Ну что? Он был? Пришел? – спрашивает Гитля с порога, вроде бы безразлично, словно о трубочисте, который собирался почистить печь. Ашер знает, что этот человек каким-то образом присутствует в его доме, хотя Гитля о нем почти не вспоминает. И дело не только в ребенке, сыне Самуиле. Яков Франк подобен маленькому растению, что стоит на кухне, на подоконнике, – Гитля регулярно его поливает. Ашер думает, что именно так ведет себя брошенный человек. Когда-нибудь это растение завянет.

Он заглядывает в комнату, где на полу, на вытертом ковре, играет маленький Самуил. Гитля беременна и поэтому так раздражительна. Она не хотела этого ребенка, но избежать беременности оказалось трудно. Где-то она читала, что во Франции делают мешочки для мужского пениса, из бараньего кишечника, и тогда вся сперма остается в мешочке, а женщина не беременеет. Вот бы заполучить такие мешочки и раздавать их женщинам на рынке, чтобы они давали их своим мужьям и перестали беременеть. Одна беда от этого беспорядочного воспроизведения, размножения: как черви в гнилом мясе, часто рассуждает Гитля, расхаживая по дому с уже заметным животом, это выглядит одновременно забавно и печально. Людей слишком много, города вонючие и грязные, чистой воды не хватает, твердит она. Ее красивое лицо искажает гримаса отвращения. И эти женщины, вечно распухшие, вечно беременные, рожающие или кормящие грудью. Меньше было бы бед у евреев, не беременей их женщины так часто. Зачем людям столько детей?

Гитля жестикулирует, ее густые черные, подстриженные до плеч волосы тоже совершают резкие движения. Дома она ходит с непокрытой головой. Ашер смотрит на нее с любовью. Он думает, что случись что-нибудь с ней или Самуилом, он бы сам умер.

– Разве ради этого, – часто повторяет Гитля, – женское тело отдает свои лучшие субстанции, чтобы создать внутри себя будущего человека, а потом он умирает, и выходит – все напрасно? До чего же это плохо продумано. В этом уж точно нет смысла, ни практического, ни какого-либо другого.

Поскольку Ашер Рубин любит Гитлю, он внимательно ее слушает и пытается понять. И постепенно начинает с ней соглашаться. День, когда она появилась в его доме, он считает большим личным праздником, который каждый год отмечает – тихо, наедине с собой.

Ашер садится на диван, у его ног играет Самуил, он занят двумя соединенными осью колесами, которые смастерил для него папа. На большом животе Гитли лежит книга: не слишком ли она тяжела? Ашер подходит, снимает книгу и кладет рядом, но Гитля тут же снова укладывает ее на живот.

– Я видел знакомых из Рогатина, – говорит Ашер.

– Они, должно быть, все постарели, – отзывается Гитля, глядя в открытое окно.

– Они все были опечалены. Это плохо кончится. Когда ты начнешь нормально выходить из дома?

– Не знаю, – отвечает Гитля. – Когда рожу.

– Этот диспут не для людей. Они перебрасываются мудрыми фразами. Зачитывают из книг целые страницы, потом переводят их, это занимает много времени, и всем становится скучно. Никто ничего не понимает.

Гитля кладет книгу на диван и потягивается.

– Я бы поела орехов, – говорит она, а потом вдруг берет лицо Ашера в ладони и смотрит ему в глаза. – Ашер… – начинает Гитля, но не заканчивает.

Седьмой пункт диспута

Понедельник, 10 сентября 1759 года, еврейского 5519 года, 18-й день месяца элул. Люди собираются медленно, пока еще стоят перед собором, день снова будет жаркий. Крестьяне продают маленькие сладкие венгерские сливы и грецкие орехи. Можно также купить разложенные на больших листьях четвертушки арбуза.

Участники диспута пользуются боковым входом и занимают свои места; сегодня их больше: контрталмудисты пришли большой группой, словно пчелы царицу-матку окружая своего Франка, соизволившего